На распутье

Гетман Жолкевский слал боярам грамоты, ни в чем им не уступал, а в письмах к королю жаловался, как тяжело вести дела с этим упрямым и хитрым народом.

— Жолкевский — хитрая лисица, как известно, на свой хвост не сядет! — говорил распаленно Лыков.

— Мы так вести речь не можем, князь, — возразил Мстиславский. — Гетман не может нас обмануть. А государем при нонешнем нашем горе и мытарствах должен стать Владислав, сын Жигимонта. Наияснейшему королю я верю.

— А я — не шибко, — возразил Лыков.

— Теперь, бояре, надо следить, чтобы вор не сомкнулся с гетманом.

— То-то и оно-то, — кряхтел Федор Шереметев, — как бы оне не снюхалися!

— Промеж ними нет согласия, гетман не пойдет на сговор с вором, — заявил Мстиславский.

— Ты в том уверен, князь? А вот мне вестимо: хитрый гетман уговаривает нас, а за нашею спиною сношается с самозванцем, — бросил с раздражением Лыков. — Мы не должны верить ни едину слову поляка.

— Нам более всего надо бояться сабель Заруцкого, — сказал Андрей Трубецкой. — Не дай Бог атаман кинется на Москву!

— Спасение России — лишь в унии, — гнул под поляков Мстиславский.

Семибоярщина, разъеденная честолюбием, склонилась к подлому шагу: 17 августа 1610 года князья Мстиславский, Данило Мезецкий, Василий Голицын и двое думных дьяков прибыли на Девичье поле на переговоры с гетманом. Россия объявляла, что готова признать Владислава царевичем.

А спустя несколько дней близ местечка Болдино были раскинуты два шатра, с раннего утра туда стали сгонять народ — целовать крест Владиславу. Набралось около десяти тысяч человек. По толпе шел ропот:

— Государство отдают в лапы католикам!

— По деревням ходют ихние ксендзы — силою перекрещивают в ересь.

— Радные паны, бают, сидят уже в Кремле.

— Надо подаваться в Запорожье — искать защиты у казаков.

— Их сабля продажная — нашел защитников!

К полудню дело покончили, в шатер к гетману были вызваны прибывшие с опозданием Михайло Салтыков и князь Василий Мосальский.

— Поезжайте сейчас в Москву, — приказал гетман, — чтобы заключенный договор завтра же патриарх благословил.

Салтыков низко поклонился и вместе с Мосальским вышел из шатра.

К концу дня их замученные кони въехали в городские ворота. Садилось солнце. Не радовала глаз Салтыкова нынешняя Москва… Подъезжая к Китай-городу, сознался Мосальскому:

— У меня чего-то на душе неспокойно…

Мосальский утер смугловатое лицо и, понизив голос, спросил:

— А ты, Михайло Глебыч, думаешь, что король хочет посадить на трон сына? Сигизмунд норовит сесть сам.

Салтыков ответил не сразу; перекрестясь на выглянувший Иван Великий, невнятно бросил:

— Мы, князь, повязались с Польшею… Хода назад, видит Бог, нету.

Посланцев гетмана, Салтыкова со товарищи, Гермоген встретил у дверей Успенского собора. Устрашающе глядел великий старец! Жег глазами послов гетмана. Взлохмаченные брови укрывали сурово-немигающие глаза; казалось, они проникали в душу. Не верил Гермоген ни единому слову Сигизмунда и ни одному радному пану и презирал всею душою изменников.

Присяга королевичу Владиславу не окончилась одним днем, в Москве большой кремлевский колокол созывал народ в собор, в разные города были разосланы дворяне и дети боярские для приведения к присяге городов с их землями.

Договорная запись, учиненная в стане гетмана Жолкевского, гласила:

«А будучи Государю Королевичу Владиславу Жигимонтовичу на Российском Государстве, церкви Божия на Москве и по всем городам и по селам в Московском Государстве и во всем Российском Царствии чтити и украшати во всем по прежнему обычаю, и от разоренья ото всякого оберегати, и святым Божиим иконам и Пречистая Богородицы и всем святым и чудотворным мощам поклонятися и почитати, и святительскому и священническому (чину) и всем православным Христианам быть в православной Христианской вере Греческого закона по-прежнему, и Римские веры и иных разных вер костелов и всяких иных вер молебных храмов в Московском Государстве не ставити…»

Москва вздыбилась новым известием: от Сигизмунда из-под Смоленска приехал нарочный, продажный пес Федька Андронов.

В привезенном им письме король объявлял, что Московское государство отдано не сыну, а ему самому.

Келарь Троицкого монастыря Палицын, услыхав столь зловещее, поспешно направился к дому Филарета Романова. Федор Никитич про этакое уже прослышал, три дня назад он говорил народу на Красной площади: «Не верьте Сигизмунду: он хочет насадить католиков, закабалить Русь!»