На штыке прозы и поэзии

Уже через две с половиной недели начался мор людей. Гибли все. Детей кормили лучше всего, но еды не хватало и им. Матери и отцы погибали, затем дух покидал и их дитяток.

Я и еще пару человек трудились, освобождая улицы от зловонных трупов, опознавая их, погребая и составляя некрологи.

На фоне всех оставшихся в живых выделялся местный кузнец, старик Исаак. Он, несмотря на голод, всегда находился поодаль от меня и наблюдал за моей грязной работой, смоля папиросы. Его долгие истории из жизни по вечерам навивали тоску.

Странно, но он ни по кому не скорбел. Сам Исаак мне рассказывал, что нет у него никого больше в мире, и скорбеть то ему не по ком. Он часто рассказывал о сыне, о том, что судьба у него была сложная, что не дожил он до сих дней. Что убит он был местными по чем зря, что жизнь старика без кровиночки уже давно не имеет смысла.

– Одно только хорошо, не увидел он этой напасти… – приговаривал обычно старик.

Каждый закат мы собирались возле крыльца кузнечной, чтобы поговорить на разные темы, да и бросать старика одного мне очень хотелось – и так ему досталось в жизни.

Еды почти не было, однако дед Исаак имел в своих запасах большое количество самогонки, что конечно же помогало местной медицине, а также времяпрепровождению по вечерам.

Когда на улице окончательно темнело и наступала ночь, мы заходили в дом. Там старик обычно сидел возле окна и курил самокрутки. Вся кухня, на которой мы находились, была окутана полумраком и дымом. Через эту темную мембрану из другого конца комнаты доносились звуки радио.

Внешность Исаака была скудной на красоту, да и какая красота в его годы. Все в нем говорило о том, что он прожил долгую, суровую и несчастную жизнь. Но как гордо он выглядел в своем одиночестве: его седина и щетина иголками показывали всю его внутреннюю суровость.

Истории человека, умудренного годами и опытом, восхищали меня, заставляли вслушиваться в каждое его слово, внимать, как внимают самым сильным ораторам. Но по нему было видно, что он готовится к чему–то, чувствует что–то, что чувствует каждый пожилой человек, когда смерть стоит на пороге…

Так длились дни и недели, а затем месяцы мора. Люди все уходили и уходили. Били колокола. А потом и в колокол среди обессиливших монахинь бить стало некому.

Как–то вечером, когда мы обычно сидели в кузнецкой у Исаака, тому совсем поплохело. Через четверть часа душа покинула его тело – случился сердечный приступ. Но перед этим мгновением я спросил его о том, как звали его сына… Он ответил:

– Петрушка, родимец мой…

Глава 12

От деда Исаака мне досталось старое ружье, которое давно не видело свету. Сам старик в последние годы не мог уже ходить на охоту, поэтому он завещал его мне.

С наступлением осени деревня совсем опустела. Уже ничего не напоминало о ее прошлом, кроме деревянных изб и монастыря, который находился рядом. Кругом бегали голодные собаки, чудом сбежавшие с привязи. Они разбрелись по окраинам, ища себе пропитания, выживая, сбиваясь в стаи, чтобы не быть съеденными волками.

В наших краях продолжался мор, но в этой деревне он давно закончился, оставив после себя лишь горсть местных жителей, которые судорожно сидели по своим домам, вспоминая, что почти все, кого они знали, уже мертвы.

*Вырванная страница*

Одним днем я отправился на охоту. На улице стояла неприятная морось. Необходимо было достать животного мяса и жира для себя и местных жителей. Сейчас в этом нуждались все.

Дойдя до болотистого леса, вся территория которого была усажена кривыми, как рыболовные крючки, деревьями, я снял с плеча ружье и начал осторожно идти, выверяя каждую лесную тропку. Мой дождевик цеплялся за ветки волчьей ягоды, издавая неприятный скрежет, но все усиливавшийся дождь заглушал его.

Мне пришлось очень долго бродить, чтобы найти хоть какой–то след, но все, что было на земле, тут же омывалось водой, и увидеть что–то было уже невозможно.

По прошествии часа я побрел назад, не желая более тратить время на безнадежные поиски. Выходя из леса, я остановился, чтобы повесить ружье на плечо, но в этот момент меня что–то сбросило с узкой тропки прямо в болото с невероятной силой.

Упав и посмотрев назад, я увидел стоящего позади меня оленя, морда которого была окровавлена. Меж ребер животного виднелись четыре раны, расположенных параллельно друг другу. Он фыркнул, а затем ринулся на меня. Единственное, что я успел сделать – это громко произнести:

– Господи!

Олень тогда резко остановился, по его жилистым щекам текли человеческие слезы. Секунду продлилась гнетущая тишина, а затем он убежал в глубь чащи…

Я пошел по его следам, по мшистым кочкам и скользким листьям, примятым сильными копытами оленя. Еще полдюжины минут и я нагнал его.

Олень стоял неподвижно, разглядывая кроны деревьев, будто бы отрешившись от мира. Но вот я подошел к нему ближе, держа в руках ружье. Я знал, что за этим телом скрывается людская душа, полная горестей.

– Бог простит тебя. Скажи мне, кто ты?

– Бог не удостоит меня такой почести… – со скрежетом в зубах ответил мне томноокий олень.

– Расскажи мне…