На сибирских ветрах. Всегда тринадцать

Лошади шли по кругу, повинуясь щелчкам шамберьера, а Гуго, тяжело переступая с ноги на ногу, провожал их оловянным взглядом. Он не отличался статностью — долговязый, с опущенными плечами, с криво поджатыми губами. Да и дрессировщиком был посредственным, никакого сравнения с братом.

После, когда лошадей увели на конюшню, Гуго занялся тонконогим жеребцом: стал учить его подыматься на задние ноги.

Учеба давалась трудно. Перехваченный под брюхом веревками — лонжами, жеребец не желал мириться с ними, судорожно метался, роняя клочковатую пену. Напрасно берейторы опять и опять подтягивали его на скрипучих блоках. Напрасно Гуго твердил сердитое: «Хох! Хох! Хох!»

Гуго вообще терпением не отличался. В это утро особенно. Кончилось тем, что, разозлившись на жеребца, он ударил его рукояткой шамберьера по морде, между глаз. Пронзительно, оскорбленно заржал жеребец.

В этот момент, случайно обернувшись, я увидел Вильямса Труцци. Он стоял у форганга, исхудалой рукой хватаясь за край занавеса.

Пристально, очень пристально смотрел Вильямс на брата. Нет, не только пристальность была в его взоре, но и сердечная боль, даже гнев.

Не видя брата, Гуго продолжал кричать на жеребца. Он перешел на итальянский язык, но сейчас, обычно звучный и мелодичный, этот язык утратил свою музыку.

Рукоятка шамберьера опять пришлась жеребцу между глаз.

Тогда-то Вильямс Труцци и шагнул вперед.

Одна его рука, та, которой он только что держался за край занавеса, все еще была отнесена назад. Казалось, Труцци не был уверен, что сможет обойтись без опоры. Зато другая, протянутая вперед, выражала решимость.

Вильямс Труцци прошел в манеж, и тотчас не только тихо — безмолвно сделалось в зале. Гуго отступил. И жеребец умолк.

— Мио каро! Мой дорогой! — произнес Вильямс, глядя в упор на жеребца. И провел ладонью по морде сверху вниз, между глаз, как бы снимая боль. — Мио каро! Мио кариссимо!

Берейтор, осторожно приблизясь, хотел подать шамберьер, но Труцци покачал головой: не надо. И распорядился отстегнуть репетиционные лонжи.

Жеребец отряхнулся. Диким глазом покосился на Гуго.

Тихо, так тихо, что никто из находившихся в зале не смог уловить смысл сказанного, Вильямс кинул брату несколько слов, и тот покорно покинул манеж. И пока он шел до барьера, жеребец продолжал следить за ним и конвульсивно вздрагивать.

— Мой дорогой! Бояться больше не надо! Сейчас ты сделаешь... Сам сделаешь... Сделаешь хорошо! — на этот раз по-русски, ласково и нежно проговорил Вильямс.

А потом произошло удивительное. Мгновенным движением дрессировщик поднял обе руки, и жеребец, никем не понукаемый, никем не принуждаемый, поднялся на задние ноги и, высоко перебирая передними, будто в самом воздухе находя равновесие, двинулся вперед, и Труцци шел перед ним, лицом к жеребцу, и так вдвоем они пересекли манеж... Восторженные возгласы грянули в зале.

Это было утром. Сумерки успели рассеяться, и свет, бьющий в оконца под куполом, полновластно завладел всем пространством цирка.

Не глядя на брата (Гуго продолжал окаменело стоять возле форганга), Вильямс Труцци направился назад; всего вернее, затем, чтобы снова обессиленно рухнуть в постель. Но пока он шел с манежа, ничто не выдавало его состояния. Шел артист. Шел мастер. Шел победитель.

В последний раз я увидел Вильямса Труцци в день закрытия сезона. В последний раз отыграли «Махновщину», а затем... Не знаю, откуда такое повелось, но считалось обязательным, чтобы напоследок каждый, причастный к цирку, побывал в бассейне, в воде.

Только зрители покинули зал, как началась охота. Никому не удавалось скрыться, и все подряд летели в воду — директор, администратор, артисты, музыканты, униформисты, билетеры. Что тут делалось! Вопли, брызги, фырканье, хохот. Поймали и меня.

После, выбравшись из бассейна, на ходу отряхиваясь и оставляя мокрые следы, я направился к форгангу. И тут-то увидел Труцци. Он следил за весельем, пытался улыбаться, но в глазах читалась щемящая боль. Я хотел прошмыгнуть незаметно, вдруг устыдившись, что я такой здоровый. Но Труцци остановил меня взглядом и кивнул ободряюще: мол, все правильно, так и быть должно!

...Осенью, в октябре, Вильямс Жижетович скончался. Прощались с ним на манеже — все на том же манеже, которому отдал он всю свою жизнь, все мастерство. А затем похоронная процессия направилась от Фонтанки к Невскому, и движение на проспекте приостановилось: в городе еще не видели таких процессий.

Впереди медленно двигался катафалк, запряженный лошадьми-работягами — теми, что способны на единственное: везти свой скорбный груз до кладбищенских ворот. А за катафалком в полном составе шла конюшня Труцци. Конюшня в тридцать голов... По две в ряд шли цирковые лошади, и у каждой на голове развевался султан из цветных перьев, у каждой шерсть была расчесана в шахматку, ноги выше копыт перебинтованы были белым, сбруя поблескивала металлической отделкой, и — словно чуя, как печален их парад — лошади шли строго, четко и безмолвно, ни разу не нарушив порядок.

3