На сибирских ветрах. Всегда тринадцать

Несчастье случилось год назад, когда «Махновщина» репетировалась в Москве. На генеральной репетиции заело створку моста, по которому, над потоком воды, должен был промчаться красный конник. Придавленный створкой, он никак не мог высвободить ногу из стремени. И тогда постановщик пантомимы — Вильямс Жижетович Труцци — поспешил на помощь, кинулся, не раздумывая, в воду. Промок до последней нитки, но прерывать репетицию не захотел. Простуда обернулась скоротечным легочным заболеванием.

Укутанный в меховую шубу, в поту от озноба, судорожно хватаясь за стены, Труцци ежевечерне спускался из своей квартиры, находившейся при цирке, к форгангу. А вокруг своим чередом шла закулисная жизнь.

Спеша на выход, пробегали звероподобные махновцы. Конники в краснозвездных шлемах вели лошадей, и на бетонном полу звонко цокали копыта. Герцог, сменив парадный фрак на рабочую куртку, командовал униформой: за считанные минуты она должна была превратить манеж в бассейн, навесить желоб для водяного каскада. Когда же приближался апофеоз, — закулисный коридор заполняла толпа молодежи: пловцы, моряки, гимнасты, физкультурники. Жизнерадостные, пышущие здоровьем, они пробегали мимо Труцци — навстречу торжествующей перекличке оркестровых труб, навстречу многоцветному фейерверку.

Как хотелось Труцци последовать за ними. Но обессиленно останавливался, сделав шаг. Подбегала жена: «Вилли, дорогой! Тебе нельзя!». И уводила мужа. И позади оставались настойчивые аплодисменты. И с каждым днем все мучительнее становилось одолевать ступени лестницы.

Вернувшись, Вильямс Жижетович падал ничком в постель, но это не было забытьем. Даже закрыв глаза — видел он себя на коне. Только таким — на коне — мог себя видеть.

Видел день, когда отец впервые поднял и усадил в седло. Лошадь удивленно покосилась на непривычно легкую, почти невесомую ношу. Но это была цирковая лошадь, и, почувствовав поводья, она послушно двинулась по кругу. А потом...

Как прекрасно было шпорить горячего жеребца — то в образе красавца калифа из конно-танцевальной пантомимы «Тысяча и одна ночь», то ковбоя, ветром несущегося по просторам прерии, то статного кавалера из пантомимы «Карнавал в Гренаде». Каждый раз Труцци в финале вздымал коня на дыбы, и нельзя было не залюбоваться слившимися воедино наездником и конем.

Сколько раз зазывали Труцци на Запад, но он — формально итальянский подданный — выезжая на заграничные гастроли, иначе не называл себя как русским наездником, советским конным дрессировщиком. Ему сулили богатство, если останется на Западе. Он лишь плечами пожимал и возвращался в страну, где искусство освобождено от законов поживы. И разве не примечательно, что именно он — потомок старинного циркового рода — в гражданскую войну занял место в строю красных конников: буденовцев, а в дальнейшем стал первым художественным руководителем советских цирков, или, как тогда именовали эту должность, — первым художественным директором.

И еще одно воспоминание — самое недавнее — приходило к Труцци. И тогда жена, дежурившая у его изголовья, замечала слабую улыбку на бескровных губах.

Это было в прошлом сезоне, в Москве. Неожиданно по цирку разнеслось: приехал Горький. Труцци был уже болен, но тут заявил: «Сегодня я сам выведу конюшню!» Жена руками всплеснула. Все стали отговаривать, напоминать, что доктора предписали полнейший покой. «Я так хочу!» — твердо, даже жестко сказал Труцци. Он вывел конюшню, и лошади, сразу узнав руку хозяина, повиновались безотказно. В антракте Горький прошел за кулисы.

Об этой встрече мне рассказывали подробно... Поблагодарив за доставленное удовольствие, басисто окая из-под нависших усов, Горький оглядел Труцци чуть увлажненным взглядом. «Вот вы, оказывается, какой... Вот ведь вы волшебник какой, дорогой синьор!» Труцци в ответ чуть приподнял брови: он давно не слыхал такого обращения. «Я в особом смысле! — улыбнулся Горький. — В данном случае слово «синьор» является для меня синонимом большого мастера, истинного художника!» Они беседовали дальше, и Горький с сердечной симпатией рассказывал о своих итальянских встречах, о рыбаках и виноградарях острова Капри, откуда недавно вернулся. Прощаясь, сказал: «Еще раз низкий поклон за мастерство. Циркового искусства я поклонник многолетний. Еще с нижегородской ярмарки, когда в местную газету писал о цирке... Вон откуда!» Труцци прижал к сердцу ладонь: в ладони, в платке, был спрятан порошок от кашля.

Так было год назад. Казалось бы, совсем недавно. Но Вильямс Жижетович чувствовал: все стремительнее, неудержимее уходит жизнь... Сознавая это, управление конюшней передал брату Гуго.

Случилось так, что однажды, раньше обычного придя в цирк, я застал на манеже репетирующего Гуго: издавна существует незыблимое правило: первой, самой первой с утра репетирует конюшня.