На суровом склоне

Алексей выпростал из сена ноги и прыгнул. Верхняя, слежавшаяся корка снега треснула под ним. Он стал погружаться в нижний, рыхлый снег, ему показалось, что он тонет в белой, поддающейся под ним трясине. Но светлеющее небо с обломком отгоревшего месяца все еще стояло над ним. Он боялся шевельнуться, чтобы на него не обвалился снег и чтобы преследователи не заметили этого.

Он ощутил всем своим существом, как они проскакали, крутя на скаку нагайками и приглушенно гикая на коней.

Ему почудилось, что он слышит даже дыхание людей.

Гонцов соображал: если казаки заметили, что в санях было двое, они будут искать в окрестностях. Спастись можно было только в тайге. Кромка ее казалась совсем близкой.

Но Гонцов боялся тайги. Он часто слышал от товарищей, как она укрывала их, спасала жизнь, сохраняла свободу. Но Алексей Гонцов был человек городской, фабричный, и бродить в лесах представлялось ему дикой затеей. Медведем ломиться в чаще, словно это не 1906 год, а при Иване Грозном!

Было еще одно решение, опасное, рискованное, с расчетом на везение. Но Алексею везло в жизни. Почему бы не повезло ему и сейчас? Подождать приезжего человека и пристать к нему, податься в обратную сторону. Не возьмет — пригрозить револьвером. Не подействует — выбросить седока из саней!

Он выбрался из снежной перины и залег у самой дороги. Теперь все зависело от того, кто покажется на дороге. «Это как новогоднее гаданье», — с вернувшимся к нему юмором подумал он.

И почему он, собственно, решил, что кто-нибудь появится до тех пор, пока не вернутся казаки? Дорога безлюдна. Правда, сейчас уже утро. И не пустыня же здесь!

Но ему везло. Ему решительно везло. Щегольские сани, запряженные двумя рысаками, медленно приближались. В санях сидела укутанная платками женщина и, кажется, дремала. На козлах толстозадый мужик в синей поддевке и высокой мерлушковой шапке тоже клевал носом.

Гонцов шагнул на дорогу и взялся за узду. Женщина широко открыла глаза.

Дедюлина! Он узнал эти неестественно яркие глаза под высокими жидкими бровями. Кажется, она тоже узнала его. Тем лучше!

— Что вам надо? — резко спросила она, инстинктивно отодвигаясь.

— Я могу вам это объяснить на ходу! — ответил Гонцов и, усевшись рядом, застегнул медвежью полость. — Прикажите ехать.

Туповатый кучер, услышав «господский разговор», не дожидаясь приказания, нахлестывал лошадей.

Дедюлина неприязненно, но без страха, скорее с любопытством, глядела на Гонцова. «А ведь она и верно стряпуха!» — вдруг подумал Гонцов. Было что-то простецкое, бесхитростное в ее взгляде, такими глазами смотрят бабы, как чужие мужики дерутся у кабака.

— Госпожа Дедюлина, выслушайте меня, — начал Гонцов и уселся удобнее, — вы женщина религиозная…

Он выждал минуту, лошади с ходу нырнули в падь.

— Я ваш враг, потому что я — безбожник. Но Христос велел прощать врагам. Может быть, даже спасать их!

Гонцов вдохновился: он же агитатор, черт возьми! Он умел говорить убедительно!

— За мной гонятся казаки. Но я никого не убивал, не грабил. Я действовал по велению моей совести. Вы можете провезти меня в безопасное место. Если вы не хотите или боитесь, я сейчас же соскочу с саней…

Он обернулся, увидел далеко позади верховых и умолк. Молчала и Дедюлина. Она тоже, несомненно, увидела позади группу конных с ружьями за плечами.

— Петра! — слабым, «барским» голосом произнесла Дедюлина. — Садись рядом со мной. Пусть человек конями правит. Да шапками переменитесь.

Видно, Петра, привыкший к капризам барыни, ничему не удивлялся. Он тяжело перевалился через козлы.

Казаки медленно приближались, опустив нагайки к стремени и покачиваясь в седлах, как соломенные чучела под ветром.

— До свиданьица! — озорно крикнул Алексей, взмахнув кнутом.

Трудовой день начинался рано. Еще стояла над землей зыбкая мутная мгла. Перед рассветом мороз набирал силу, но и ветер не уступал. Как стеклянные подвески, тонко звенели обледеневшие веточки акаций в саду.

Епископ страдал болезненным обострением слуха. Казалось, ветки царапают стекло окна, будто кошка скребется. В келье было душно, пахло лампадным маслом.

Утренняя молитва не облегчила Мефодия. Прекрасные крылатые слова, всегда навевавшие на него легкую и приятную грусть, сегодня словно потеряли свою душу.

Пустые словеса, кощунственно плоские, лишенные сопутствовавших им мыслей, оскорбляли Мефодия. К тому же, молясь, он все время слышал, как в квасной, в подвале, гремят перемываемые бочки.

Епископ старался не смотреть, как ветер треплет белье на веревке, протянутой между деревьями. Но суетная мысль о неразумной Федосье, которая оставила на ночь на веревке вымерзшее белье, отвлекала. К тому же от порыва ветра вдруг снялся с веревки подрясник и пошел по саду, отчаянно махая рукавами. Будто сам епископ Мефодий невесть отчего заметался меж деревьев.

Мефодий рассердился на Федосью, но привычным усилием воли сдержал себя, заставил углубиться в молитву. Знакомое чувство отрешенности от всего земного наконец охватило его.