На суровом склоне

Епископ видел огромное государство, и в каждом его уголке, в самом удаленном селе, на самом видном месте, на взгорке стоит дом божий. В самом темном, самом диком, погрязшем в пороках селении находилось место, где обитали тишина и благолепие, где лики святых говорили о всепрощении, где в ладанном аромате произносились прекрасные, зовущие ввысь слова.

И самый невзрачный замухрышка-поп, облаченный в парчовые ризы, становился величавым слугой божьим, когда в таинственном мерцании свечей, в синей ладанной дымке подымался на амвон.

И вот появляются люди, которые противопоставляют светлой мечте о небесном рае грубую материалистическую идею о рае на земле. Они подымают преступную руку на святыню, на царя, на порядок, который должен существовать вечно.

Люди, за которых он собирался просить, принесли неисчислимые убытки государству, но еще больший вред они нанесли духу народа. «Аще кто соблазнит единого из малых сих, тому несть прощения…»

Но как же быть с ходатайством Дедюлиной и других? Отказать в их просьбах неразумно.

Епископ сел за секретер красного дерева и медленно, часто останавливаясь и раздумывая, написал:

«Ваше превосходительство, милостивый государь Павел Карлович!.

Граждане города Читы неотступно просят меня ходатайствовать через высокопреосвященнейшего митрополита Антония и других лиц перед его величеством о замене смертной казни осужденным другим наказанием. Прежде чем решиться исполнить эту просьбу, покорнейше прошу ваше превосходительство сообщить мне, не станет ли таковое мое действие в противоречие в каком-либо отношении с Вашими взглядами на положение вещей. Вашего превосходительства имею быть всепокорнейшим слугою.

Мефодий, епископ Забайкальский».

Он поставил точку и снова задумался. Правильно ли он поступает? Не отошел ли от бога, оставив судьбу приговоренных в деснице генерала Ренненкампфа? Но внутренний голос говорил ему, что он прав, и слова крестьянского «приговора» легли на чашу весов тяжкою виною смутьянов.

— Господь здесь со мной. Он вразумляет меня, — успокоенно сказал себе Мефодий.

Около Вавилы всегда собирались люди. Колол ли дрова, горланил ли спьяну песню, рассуждал ли с похмелья о жизни, всегда находились любопытные: посмотреть, послушать, осудить или крякнуть восторженно: «От режет!»

Сейчас Вавила был не пьян и не трезв: выпивши.

Окинув горделивым взглядом двор, заваленный дровами, он предоставил кухонному мужику Лаврентию убирать поленья. Сам же, как был в одном подряснике из дешевой бумажной материи, с засученными рукавами, обнажавшими могучие волосатые руки, грузно опустился на ступеньки крыльца.

Кучер Дедюлиной, Петр, пожилой толстозадый мужчина, протянул ему папиросу. Вавила взял ее, понюхал и положил за ухо. Лаврентий, вытирая шапкой потное лицо, приблизился и, обиженный тем, что ему не предложили папиросы, высыпал из замусоленного кисета на ладонь горстку крупной махорки.

— Подай сюда, — сказал Вавила. — И газетку!

Он оторвал полоску, послюнил, выровнял края, высыпал махорку из кулака и старательно свернул цигарку. Затем затянулся, выпятив толстые губы, медленно выпустил дым и, скосив глаза, смотрел, как он выходит, затейливо петляя. Крупное лицо его выражало полное благодушие. Дверь из кухни отворилась, и красная от жару кухарка позвала:

— Простынешь, раздевши-то. Шел бы греться!

Но Вавила не двинулся с места, картинно раскинувшись на ступеньке. Пониже его сидел Петр в синей поддевке и мерлушковой шапке. На колоде примостился Лаврентий. Некоторое время все молча курили.

— А вот еще, — проговорил Вавила, как бы продолжая разговор, — говорит мне отец благочинный: «Умнющий ты мужик, Вавила, перестал бы водку пить, Тебе цены б не было». А я ему: «Пьяный проспится, дурак никогда. И святые апостолы принимали». — Вавила сплюнул и с сожалением посмотрел на укоротившуюся цигарку. — Грех, он — в другом. Грехов тех на каждом — что блох на кобеле: один картишками балуется, другому чужую бабу надо, у третьего — расширение зрачков на чужую собственность.

— Однако, — заметил Лаврентий неуверенно, — есть и человеки, которые без греха. Если взять, к примеру, владыку нашего.

— Оставь! — спокойно пробасил Вавила. — Говори то, что тебе ведомо, а чего неведомо, про то заткнись. Скажешь еще, вобла твоя сушеная без греха? — обратился он к Петру.

Тот молча махнул рукой:

— Что об ей говорить! Ей богом срок малый дан: как свеча тает.

— Тает… ха! Денежки-то ее не тают небось, в банке-то кажный рублишко, поди, раз в год полтинничек родит.

— Это да. Это точно, — согласился Петр.