На суровом склоне

И, как только поняли это, приговоренные еще выше подняли головы и легче стал их шаг, как будто тысячи скорбных и дружественных взглядов поддерживали их на последнем пути.

Чуткое ухо их ловило тихий говор, пробегающий в толпе, сдержанные рыдания и тяжкие вздохи отдавались в их ушах.

Красная рубашка Цупсмана медленно плыла среди толпы, напоминая о знамени, под которым так отважно боролись эти четверо и теперь умирали. И еще о другом говорило это красное пятно, двигающееся среди черной толпы: о мщении, о расплате.

Восемь столбов возвышалось у восьми продолговатых глубоких ям. Ренненкампф хотел показать, что в последний час милостью своей даровал жизнь четырем из восьми осужденных.

Шпилевский, дергаясь и кривляясь, скомандовал привязать осужденных к столбам. Солдаты с веревками подступили к осужденным.

— Отставить! — приказал Костюшко и сам встал у столба.

Солдаты повиновались. Столяров негромким надтреснутым голосом, открытым взглядом старческих глаз глядя в толпу, произнес:

— Я уже достаточно прожил на свете. Мне шестьдесят три года. Всю свою жизнь я отдал революционной борьбе. Хотел бы еще пожить, чтобы увидеть свободу. И все же я счастлив умереть за свободную Россию… Солдаты, стреляйте в сердце, чтобы нам не мучиться!

Еще отзвук его голоса не стих, еще не слышно было ответного шороха толпы, как Костюшко, бросив на землю свою шапку, заговорил звучным и ясным голосом:

— Братья солдаты! Мы добывали русскому народу свободу. За это генерал Ренненкампф приказал расстрелять нас. Мы умираем за свободу и лучшее будущее русского народа. Знайте, придет день…

Дальше не было слышно — раздались залпы, но губы Костюшко все еще шевелились.

Залпы были нестройными: солдаты тряслись как в лихорадке, дрожащими руками перезаряжая ружья. Цупсман и Вайнштейн упали. Медленно сползало в яму тяжелое тело Столярова.

Но Костюшко еще стоял у столба. Сильный ветер разметал его густые волосы. Спутник тяжелых скитаний, сообщник в побегах, неукротимый забайкальский ветер кружил снова над головой Антона Антоновича.

И город, в котором Антон Костюшко прожил лучшие дни своей бурной жизни, — лучшие, потому что это были дни свободы, — лежал у его ног.

Снова залп. Костюшко упал, но он был еще жив. В толпе плакали, кричали, гневные возгласы вырывались из нее.

Шпилевский подбежал к упавшему и трижды в упор выстрелил.

Антона Антоновича Костюшко не стало.

Саперы быстро засыпали ямы, сровняли их с землей, затем сапогами утоптали землю. Никто не уходил. Безмолвные, потрясенные, стояли люди вокруг затоптанных могил.

Оцепление все еще не было снято. Вдруг какой-то невысокий темнолицый солдат с силой протиснулся из толпы. Полагая, что он выполняет чей-то приказ, перед ним расступились. Он беспрепятственно прошел через цепи охраны и очутился у самого места казни. Все отчетливо видели его сухощавое лицо с темной бородой и усами.

Сняв шапку, неизвестный солдат пал на колени и земно поклонился затоптанным могилам.

Потом он поднялся и медленно пошел прочь. Через минуту он затерялся в толпе. Никто больше его не видел, и никто не узнал его имени.

Только что Антон Антонович стоял здесь, среди них. Еще звучали в ушах оставшихся гневные слова, которыми он отчитывал священника, явившегося напутствовать идущих на казнь.

Последним из вагона смертников вышел Столяров. Ласковым и печальным взглядом выцветших глаз он посмотрел на Бориса. Борис запомнил этот взгляд, согнутые плечи Столярова и как-то вдруг ставший ему широким воротник черной сатиновой рубашки вокруг сухой старческой шеи.

И Борис заплакал, по-детски привалившись к плечу отца. Отец не утешал его. Павел Иванович как-то оцепенел в своем горе. Потрясение от гибели товарищей было так велико, что никто из оставшихся в живых, избежав смертельной опасности, не ощущал естественной физической радости жизни.

Все в вагоне молчали. Были слышны только рыдания Бориса да шаги часовых по путям.

За окном все еще стоял, блистающий солнцем и инеем, ясный морозный день.

От Ренненкампфа поступали странные, противоречивые сведения. Несмотря на предъявленный им ультиматум, забастовщики медлили со сдачей оружия. Было непонятно, почему Ренненкампф не начинает боевых действий. Меллер-Закомельский уже прямо говорил об измене Холщевникова и преступном мягкодушии Линевича.

— Кажется, храбрый барон тоже виляет хвостом, — сказал он о Ренненкампфе.

Меллер-Закомельский принял решение: выдвинуться до озера Кенон и открыть огонь по железнодорожным мастерским, цитадели бунтовщиков, из двух легких орудий.

«Ренненкампфу не останется ничего другого, как поддержать меня огнем, и сегодня все будет кончено», — решил он.

Поезд медленно продвигался к Чите. Впереди шел паровоз с двумя вагонами литовцев и кексгольмцев. Этот авангард должен был остановиться, не доезжая полторы версты до Читы-Военной, и рассыпать цепь, под прикрытием которой саперы разберут часть пути впереди поезда, чтобы из Читы-Военной не мог быть пущен встречный паровоз.