На суше и на море - 1964

Но они не в силах были загасить пожар в горах: все время тлеют искры, зароненные Хуаресом^[49]. После конфискации имущества церкви последовала регламентация культа, а теперь наступил черед упорядочения воспитания наших детей. Но жалкие, рахитичные реформы лишь подливают масла в огонь, и мятеж вспыхивает ярким пламенем. Церковь, чувствующая, что теряет свою власть над людьми, обнажает свое оружие. Закрыли двери нескольких церквей для того, чтобы в темных уголках и приходских церквушках твердить, что еретики из правительства приказывают закрывать храмы. Усатые монахи благославляют мятеж, вешают наивным людям ладанки, продают индульгенции и пропуска на тот свет для тех, кто умрет во славу божию, защищая веру:

— Когда попадешь на небо, позовешь сеньора Сан Педро и покажешь эту бумагу от меня, и готово — тебе откроют райские врата.

— Да ну?

— Конечно же. Ты усомнился в вере?

— Нет! Никогда!

— Ну, так чего ж ты…

— А ну, отче, давайте, давайте вашу бумагу.

Остерегающиеся правительства влиятельные касики^[50] — метисы, извечные союзники церкви, толкают молодежь в пламя пожара:

— Не худо бы подняться на защиту веры. Вы слышали, о чем говорил падре во время проповеди?

— Да, хозяин.

Подстрекаемые в исповедальнях бабы шипят повсюду: когда пекут хлеб, и готовят обед, и когда болтают на базарной площади, и даже во время любовных свиданий:

— Масоны из правительства преследуют веру… Какой же ты мужчина, если не дашь им сдачи…

— А что ты не идешь в горы, чтобы защищать твоих детей и твою веру? Убирайся из поселка!

— А горы для чего? Осени меня святой Сантьяго! Конечно, по-твоему, лучше жить и умирать без бога!

И крестьянин из Альтос, сутулый, мужественный, великодушный, настораживается, хватает ружье, наполняет флягу, вскакивает на коня — и вот уже кричит:

— Да здравствует Христос, наш король!

— Да здравствует Верховное правительство!

— Поможем ему немного!

— Зададим им!

И бросается проклятый в рукопашную схватку.

До нас долетает весть о Падре де Вега, снимающем головы с плеч даже у кукол. Галопом скачут жаждущие отпущения грехов в заломленных сомбреро, в пончо, с гибким мачете. Рамон то брюзжит, как иконоборец, то впадает в монашеский экстаз. В нем перемешалась и бурлит кровь двух рас. Индейцы, когда узнают о том, что религиозная истерия поднялась в горах, уродуя души и тела, презрительно пожимают плечами — к чему это? У них есть все: земля, солнце и дождь!

Метисы заискивают перед мятежниками, идут на компромиссы и выжидают, чем все это кончится.

Бродит в горах мятеж. Со всех сторон стекаются испуганные братья-коры, рассказывают о своих бедах:

— Мне преградили дорогу синие^[51], когда я гнал скот. Я прыгнул в овраг, чтобы спасти свою шкуру, а они угнали мой скот.

— Я шел по гребню Лa-Пульги, когда меня захватили правительственные войска и стали пытать, чтобы выведать, не шпион ли я.

Хервасио покачивает головой, не зная, что ответить. Наконец советует:

— Оставайтесь здесь. Спрячьтесь до конца мятежа.

Оставшись наедине с нами, он с горечью жалуется:

— Вот так. Мы, индейцы, оказались меж двух огней, наши ряды редеют, и мы не знаем, за что нас убивают и почему.

Как загнанные охотниками звери, индейцы прячутся на дне ущелий, карабкаются на растущие по склонам сосны, забираются в пещеры и ждут, когда пройдет мимо цепь стрелков. Если один из них падает, сраженный врагом, то притаившийся индеец хватает ружье, прицеливается и стреляет до тех пор, пока не кончатся патроны. В кого стрелять — безразлично. Затем прячет оружие…

— Да, это так, — говорит Хервасио. Для нас что регулярные войска, что мятежники — все равно.

— Да, — отрезает Рамон, — потому что индеец это бык меж двух оглобель.

Хервасио поражен, что Рамон понимает его и продолжает:

— Они разделились на две партии, чтобы воевать между собой, а нас используют как приманку… Поэтому мы остерегаемся и тех и других, мы всегда в проигрыше.

Из Хесус-Марии прибыли беженцы. В это селение вошли мятежники и опустошили его: вырезали крестьян и изнасиловали девушек, ограбили амбары. Учителю отрезали уши. Потом селение заняли правительственные войска и снова залили его кровью:

— Долой воинов христовых!

— Долой евреев!

Приехал раненый Леон Контрерас — начальник сельской обороны в Хесус-Марии. Из его шестидесяти парней в живых осталось только четверо.

— Я устал и измучен. На братьев-индейцев больно смотреть. Мы позвали их в поселок, чтобы они сражались вместе с нами. Они храбры в бою и знают, что на синих надежды мало. Их семьи голодали, они рисковали посевами и скотом. Когда вернулись домой, раненые и измученные походной жизнью, их жены и дочери оказались обесчещенными. Не пощадили никого, даже старух. Мы запасаемся лепешками и кукурузной мукой — нужно продержаться в горах как можно дольше.

Горе согнуло Леона Контрераса. Он рыдает по-мужски, без гримас и жестикуляции. Его глаза блестят от слез, а голос дрожит от ненависти.

Рамон — житель побережья — говорит:

— Одни сбрасывают и чистят кокосовые орехи, а другие пьют сок.