На суше и на море - 1964

Евгений Кондратьев

Мы идем к китобоям

На палубе, мостике и в каюте

Наконец-то! Вот она — Антарктика, Южный полярный круг!.. Почти два месяца наш рефрижератор догонял китобойную флотилию. Все это время, неустанно работая гребным винтом, маленькой точкой шла наша «Одесса» под огромным небом в огромных далях.

На днях встретимся с китобазой.

— Вахтенные, привыкайте стоять на крыле, одевайтесь и привыкайте: скоро должны быть айсберги! — эти слова капитана прозвучали еще до появления первой заблудшей льдины. Потом мне впервые в жизни приснился кит…

Через несколько дней, выйдя на палубу и вдыхая холодный, как в позднеосенней Москве, воздух, разглядел в стороне на горизонте туманную полоску айсберга. Вскоре они стали попадаться часто, как путевые столбы.

Обидное чувство привычности испытал я поначалу, когда близко прошла, покачиваясь, высокая обрывистая ледяная гора. Видишь никогда тобой наяву не виденное, хочешь что-то почувствовать, ничего не чувствуешь, и только думаешь: вот на такую гору, поставь ее в Подрезково, съезжалась бы вся лыжная Москва. Но, прислушавшись к себе, я понял другое: уловил сначала неясное, однако растущее с каждой новой встречей нечто беспокоящее меня, как сожаление.

Было вроде бы жаль вылизанные волнами и ветрами утесы и плато за то, что ни разу не ступала на них нога человека и не ступит: гора идет умирать в теплые края. Так и растает со своими впадинами, уступами, трещинами, вышками. Угрюмоватая белизна и голубизна айсбергов словно одушевляла их самих, приписывала им мои чувства. Каждый выступ, каждая площадка звала к себе — прикоснуться, подняться, пройтись, жадно обшарить глазами, и чем больше вглядывался, тем сильней ощущал этот зов. Неужели зря возник и этот голубоватый и тот зеленоватый цвет, и эти туннели, арки, клыки, фигуры, знаки? И это, однажды мной увиденное в сумерках нежное сияние айсберга, мягко и сильно поразившее меня своей мгновенной дымчатой красотой? — голубое, оно стало белым и вскоре потухло.

Иногда какие-то ледяные выступы, ступеньки напоминали созданное человеческими руками, и лед, волнуя чувства, превращался в уплывающую тайну…

Сутки за сутками — постепенно снова я стал думать и чувствовать проще: лед и лед, очень много вокруг льда, грозящего кораблю и людям. Иногда за айсбергами, вроде шлейфа, тянутся целые поля битых льдин — серые, ярко-белые. Когда встречаются льдины побольше, капитан Багрин (сизые, выбритые, щеки, узкое длинноносое лицо, холодные глаза) предупреждает рулевого:

— Не подпускайте близко, может задеть подошвой.

«Метко!» — молча восхищаемся мы, когда рулевой Лева Синицын проводит судно меж двух льдин — они отходят от бортов, отброшенные взрезанной волной, колыхаясь, сталкиваются с другими, недовольно бормочут.

Синицын — этакий верзила с живым лицом, притворно строгими блестящими глазами и копной волос, прикрывающей даже брови, — подмигивает тем, кто в эту минуту показывает ему большой палец.

Льды идут гуще, и случается все-таки, что льдина, задев, царапает и скребет дно судна.

— Вот это зря, — довольно мирно говорит Багри

н, держась правой рукой за подбородок и хмурясь. Хмурится он от боли. Можно подумать, что у него болят зубы, но он морщится и растирает рукой грудь и левое плечо. Да и глаза у него грустные, как у больного человека.

— Пусть лучше льдина бьет в «зубы», чем в «скулу», — наставляет он рулевого.

Сегодня давление воздуха снизилось до 714 миллиметров, и у всех такое самочувствие, как при легком гриппе. Но капитану, кажется, тяжелее всех. У него со здоровьем в последнее время совсем плохо. Говорят, это его последнее плавание — шестьдесят лет человеку.

Багрин, ослабев, прижимается лбом к стеклу иллюминатора и, раздраженно отдав несколько распоряжений предупредительно вежливому, сияющему здоровьем и благополучием старпому, уходит наконец к себе в каюту. На следующие сутки он уже наверху не появляется. У капитана усилились приступы грудной жабы…

Здесь все неожиданность. Сейчас ясное небо и даже яркий закат. Но вот уже пурга, ветер стремительный, хлещет сочный, горизонтального полета снег, лепясь на встречных препятствиях и иллюминаторах; расходились валы.

Звуки такие, словно в нас ударяет взрывная волна — мощный таран ленивого океана. Судно вздрогнет, дробно и глухо ухнув, затем приподнимет «голову», вздохнет (вздох ветра: «х-х-х-х!») и снова ударится «зубами»: «тр-р-р-р!» Сейчас впередсмотрящие на крыле мостика глядят во все глаза и ничего не видят, а Гриша-радист стоит, наверно, у радиолокатора: не напороться бы на айсберг. Радио хрипло и неразборчиво, с какими-то всхлипами сообщает о пожаре на танкере в водах Бискайского залива, почти на другом конце света. Метнулись за окном бокового иллюминатора незнакомые, неугомонные, словно люди, птицы. Канули в белое. Пурга…