На суше и на море - 1964

Так я попал в ПЭЖ, пост энергетики и живучести — в самое сердце атомохода. Здесь светят лампы дневного света и работают молодые парни в белых и синих халатах, как в любом научно-исследовательском институте.

— Вот этого, с залысинами, как зовут?

— Этого? Олег Гегелов.

Я его определенно где-то встречал: может, в МВТУ; может, в московском кафе «Арктика», что так далеко от Арктики, на улице Горького.

От самого входа по стенам тянутся какие-то стойки с кнопками и лампочками, пульты, экраны телевизоров, рычажки — весь фон для научно-фантастического романа. После паровозного века «Ермака» я попал совсем в другой, атомный век. Мой провожатый обращается к какому-то начальнику.

— Константин Владимирыч, вот тут парень с перегонного. Интересуется…

— А? Ну что ж, Юрий Кузьмич! Введите товарища в курс — в пределах, так сказать…

— Понятно.

Юра Степанов, высокий, бледный парень — впрочем, тут при этих лампах все кажутся бледными, — показывает мне свой пульт:

— Вот это схема реактора. Голубые лампочки — это ГЦН, циркуляционные насосы; где горят красные — это значит, задвижки закрыты, а этими ручками задают мощность реакторам.

Я сообразительно киваю.

— У нас три реактора. Там урановые стержни. Это наше топливо. Плаваем с ним уже третью навигацию.

Потом ребята расспрашивают о нашем перегоне. Олег восхищенно вздыхает:

— Эх, столько портов: и Волгоград, и Феодосия, и Ростов… Эх-эх-эх. А опасное дело, да?

Я отрицательно качаю головой: «Чего там…» Но сам, конечно, думаю про себя: «Это вам не на атомоходе, где можно в узконосых ботиночках всю полярную зиму проходить. Вот на нашей „лайбе“ во льдах поползайте!»

Когда я выхожу из ПЭЖа, на атомоходе все уже спят, кроме вахтенных, конечно. В коридорах пусто. В столовой на стульях разложены джазовые инструменты. Полусвет музыкального салона. Линолеум отливает мрамором. На шахматном столике — отложенная партия.

А корпус ледокола гудит. «Ленин» ломает льды, и трофеи его битв, смыкаясь с кормой, бьют в бока наших самоходок и танкеров…

С утра опять подморозило. На леерах иней, длинный-длинный, точь-в-точь как наклеенные реснички московских девчат. Только иней красивей, потому как естественный.

Прилетел вертолет, доставил на «Ленин» почту. Мы как раз сидели у них на солнечной палубе с их матросами. Здесь все время что-то подкрашивают, подмазывают — игрушка, не ледокол.

Ребята их мечтают о стоянке в Диксоне. Очень они в этом автономном плавании скучают по портам. Коля, мой новый знакомый, говорит:

— Вот уж в Диксоне заживем! Там чудачек навалом!

Хотел было я его разуверить, но передумал. Пока чего-нибудь ждешь — скорее время идет.

А лед все плотнее, уже десятибалльный. Льдины трутся о корпус самоходки, и звук от этого какой-то садняще-скобяной. И вода журчит среди битых льдин, напоминая о пробоинах.

По радио передали, что на 122-м танкере пробоина в районе грузовой марки. Другой танкер тоже получил повреждения. Эх, там сейчас «уродуются» ребята. Клименченко по радио запрашивает: «Как дела? Мы за вас беспокоимся». Еще бы! На танкере воды уже чуть не на два метра в трюме.

Дела наши не особенно хороши. Началось сжатие льдов. Атомоход пробивает канал, но он тут же заполняется льдами.

Опять слышал по радио разговор Клименченко с капитанами танкеров (рулевая рубка у нас теперь радиофицирована, а все суда на одной волне с флагманом работают). Они приспособили помпы, которые стоят на танкерах для приемки топлива, и откачали почти всю воду. Теперь ставят цементные ящики.

— Подбивайте клинья. Откачивайте воду. Молодцы, молодцы, — все время подбадривает Клименченко.

«Ленин» и так шел осторожно, а теперь пришлось снизить скорость до минимума.

Мы уже в районе бухты Марии Прончищевой. Все чаще попадаются моржи — огромные, неподвижные, ленивые. Некоторые неторопливо слезают в воду при подходе «Ленина». Это самые нервные. На льду остаются от них треугольные проталины. Остальные и ухом не ведут.

То и дело туман накрывает все вокруг, и тогда не видно даже соседних судов. Только «Ленин» сияет в своем электрическом ореоле. Без него нам сейчас пришлось бы туго.

Около восьми всех нас подняли на аврал — перетягивать буксир на корму, на случай шторма, ведь мы идем сейчас втугую.

Потом заступил на вахту. Илларионыч велел драить спардек. Кому он нужен в тумане и мраке этот обледеневший спардек? Ладно, драил. Но потом, уже когда наш рейс окончился, Илларионыч признался, что приборка и, правда, на этот раз имела лишь воспитательное значение («Просто, — говорит, — решил посмотреть, как справляешься»).

Погода отвратная — изморось, туман. А ребята на танкерах все «сражаются».

Первое сентября. Дети пошли в школу — в Москве, в Архангельске… Даже не верится, что где-то есть города…

«Ленин» с утра стоит. Дальше идти опасаются, чтобы не изуродовать танкеры и самоходки. Лед стал совсем сплоченным. Ждем на подмогу «Ленинград» и «Красина». «Капитана Афанасьева», который давно уже ушел на запад, штаб проводки тоже посылает нам на помощь.