На суше и на море - 1977

Я знаю, как снять с медведя шкуру, как разделать мясо, чтобы не испортить его по летнему жаркому времени. Знаю, как собрать целебный медвежий жир. Да и жир-то этот был бы мне кстати сейчас, когда после многих лесных дорог стал побаливать желудок. И медвежья желчь пошла бы на пользу — это тоже целебное Снадобье. Все я знал, но сейчас на пасеке ждал хозяина алтайской тайги, хитрого, дошлого мишку, совсем по-другому.

Я не мог вынести этому зверю смертный приговор только за то, что узнал он дорогу на пасеку к Роману. Я не винил медведя. Да и разве можно винить ту же собаку, которую никогда ничему не учили, которой не объяснили, что можно, а чего нельзя? Но собака сплоховала: проголодавшись и не дождавшись от хозяина пищи, стащила со стола кусок хлеба. Таких собак почему-то принято бить чуть ли не смертным боем. Видя иной раз, как бьет хозяин своего Тузика или Шарика за кусок хлеба, хочу я взять точно такую же палку и отходить ею не собаку, а хозяина.

Так уж нужно вести себя человеку, живущему рядом с животными: не бей лишний раз, а учи, показывай, заставляй если и не уважать себя, то хотя бы побаиваться. И здесь, на Алтае, знают, как учить, как отваживать от пчел медведей…

Еще по весне, когда они первый раз появляются около пасек, пчеловод разводит в воде дымный черный порох, мочит в такой пороховой каше кусочки материи и кладет их на крайние ульи. Наткнется зверь на такое едко пахнущее предупреждение и обойдет пасеку стороной. Правда, такой опыт со временем может забыться — сунется медведь к пчелам еще раз, но тут предупредит пчеловода собака. Выйдет он на лай своего пса, выстрелит вверх раз-другой, поколотит стальным тяжелым болтом по старому чугунному котлу — и снова медведь, поняв предупреждение, уберется подобру-поздорову.

Бывает и так: устраивает пчеловод вокруг пасеки самые разные грохоты и колотушки, подвешивает на проволоке банки с камнями, обрезки труб, мастерит гремящие устройства по ручью, что бежит мимо пасеюи с гор, — здесь уж вода за тебя поработает. Придешь на такую пасеку — нет никого, а вокруг что-то все время постукивает, поскрипывает.

Говорят, побаивается медведь таких колотушек и грохотов. До того как пойти вечером к Роману, разговорился я с пожилой женщиной, что прежде работала на пасеке, которую принял Роман. И поведала она, как две женщины, она и ее сестра, оберегали пасеку, как выкладывали тряпочки с порохом, как попугивали медведя колотушками. И за все время не сунулся к ним ни один медведь. Закончила пожилая женщина так:

— А теперь что — медведя избаловали. Теперь только стрелять его.

Хоть и уважал я эту старательную и смелую женщину, но согласиться с ней не смог. Правда, и планов своих не открыл. Были у меня другие думы. Вспоминал я свои встречи с медведями в Архангельских и Вологодских лесах, в Карелии, и верилось мне, что и алтайский мишка «поймет» меня, что удастся его урезонить, «уговорить», отвадить от пасеки.

Отдавал я себе отчет, конечно, что наш «разговор» может быть трудным: ведь зверь уже избаловался, испортился. Как оно все обернется?.. Но хотелось верить, что есть у любого зверя «уважение», что ли, к человеку, к самому сильному существу на земле. И должен был я вернуть этому зверю, избалованному, испорченному, его прежнее «уважение», должен был и здесь, где медведя многие побаиваются, утвердиться в своих предположениях, как уверился когда-то в добродушии этого большого и сильного зверя в архангельской тайге…

Стрелять в первую ночь на пасеке я не собирался. Ружье стояло в углу избушки, патроны были убраны на полку. Я сидел за столиком у окна, прислушивался и время от времени посматривал на свою собаку, лежавшую на крыльце.

На моих часах было половина одиннадцатого. Солнце ушло за горы, и на пасеку опускался сумрак летней горной ночи. Я не курил, почти не шевелился. Ждал… Пес что-то услышал, поднял уши, насторожился и с глухим рыком двинулся через пасеку к кустам. У крайнего улья собака остановилась, вздыбив шерсть на холке. Я пока ничего не слышал. Но медведь был где-то близко.

Сколько таких ночей выпало уже на мою долю, сколько раз вот так, без оружия, ждал я встречи со зверем, ждал, уверенный в себе и верящий в добродушие животного. Наверное, после таких ожиданий и родилось во мне когда-то это самое чувство — зверь рядом. Забывалось уже мной это странно спокойное чувство после того, как я расстался семь лет назад с архангельскими лесами, но вот снова ожило оно на пасеке поздним алтайским вечером при виде встревоженной собаки, замершей на краю поляны…

Потом что-то изменилось — пес рыкнул, кинулся вперед, и сразу же за кустами треснул сучок. Это медведь, уже подошедший, выжидавший, почуял неладное и, видимо, с большой неохотой направился обратно в лес.

Собака вернулась к крыльцу, легла возле меня, но прислушиваться не перестала. Прошло полчаса, и медведь снова подошел к нам, теперь уже правее. И снова все повторилось: собака ушла за медведем в кусты, медведь отступил, собака вернулась. Еще через полчаса медведь попытался опять подойти к ульям.