На суше и на море - 1985

— А что же одно-то? Что тебе не нравится?

Миша покосился в левый иллюминатор, за которым по-прежнему медленно проплывали льды. Казалось, его смутил мой простой вопрос, хотя этот разговор начал он сам. Ответил он не сразу.

— Стрижка не нравится.

— Что? Что?

Я решил, что ослышался.

— Стрижка, говорю. Ну когда командир снижает машину до самого некуда и чешет прямо над всем этим шурум-бурумом. — Он поежился. — Как-то не по себе. Вы не думайте, — торопливо добавил он, — я не боюсь. Полторы тысячи часов налетал, слава тебе… Везде побывал я, над горами и над морями. А как примется он по льдинам стричь — ну неприятно, и все тут!

Несколько озадаченный, — ну как тут реагировать? — я сказал наугад:

— Ну, ну, Миша! Константин Николаевич тоже не ребенок, голову в петлю совать не будет. Небось дома семья.

— Это, конечно, так, — согласился Миша, но в его голосе не было убежденности. — Чушь я порю, Николай Иванович, не обращайте внимания.

Он пошел к двери пилотской кабины, но вернулся, чтобы закончить, не в лад со своими же словами:

— Вот начнется стрижка, попроситесь в кабину. Хочу знать, что тогда скажете.

Я усмехнулся.

— Ладно, Миша, все доложу, как есть, будь спокоен. Кстати, Константин Николаич сам обещал пригласить в кабину.

За разговором время тянулось не так медленно. Я даже удивился, взглянув на часы: шел четвертый час полета. Как раз показалась кромка льда и чистая вода за ней. Мы развернулись направо и пошли вдоль кромки льда на восток: нужно было выйти на траверз ледокола, ведущего танкер «Ненец» к чистой воде.

По правую руку от нас до самого горизонта громоздились обдутые ветром голубовато-зеленые льды. С высоты шестисот метров хорошо были видны обширные ледяные поля, ровную поверхность которых перебивали вздыбившиеся там и сям льдины, своего рода миниатюрные айсберги — результат страшного давления со всех сторон, производимого волнами и ветром. Мы долго шли по кромке, и нигде я не обнаружил разводьев. Как тут ходят суда? Непостижимо. Даже когда мы вышли на траверз, я не мог заметить никакого изменения в состоянии льдов.

Теперь самолет понемногу снижался — потому, как я понимаю, что от поверхности льда исходило испарение, затянувшее горизонт дымкой, как будто и не очень плотной, но мешавшей наблюдениям с большой высоты. Я видел, как гляциологи выложили на столик у окна свои планшеты и блокноты: работа началась. Через пассажирский салон прошел Миша, болезненно сморщив лицо.

— Ну я пойду, стрижка началась.

Я усмехнулся, потому что на меня «стрижка» не произвела пока особого впечатления, и проводил его взглядом. За бензобаками в углу стояла походная постель, туда он и держал путь. Что ж, если человеку так легче…

Самолет прочерчивал намеченный маршрут движения ледокола короткими поперечными галсами, километров по двадцать в каждую сторону. Я бросил взгляд на гляциологов — они лихорадочно работали, строча в блокнотах, нанося увиденное на карту разведки и время от времени перебрасываясь словами. Они-то, конечно, замечали до тонкостей строение и расположение льдов, ну а для меня это, сами понимаете, китайская грамота. Так что через час-другой я устал пялить глаза на льды, льды и льды, которые мельтешили и справа, и слева, и, откровенно сказать, начал позевывать, словно дома перед огоньком. Наверно, этим я заслужил бы немалое почтение Миши, потому что самолет то и дело снижался до 50 — 100 метров, набирая высоту только перед очередным разворотом, но Миша упорно не вылезал из своего угла.

В голову уже понемногу лезли ежедневные заботы (пропади они пропадом!) — и здесь от них нет покоя. Ну скажите на милость, зачем мне, мотаясь над безбрежными льдами Восточно-Сибирского моря, соображать, как там бригада Петрова будет швартовать «пупсы», не новички ведь, справятся в лучшем виде. Но человеческая голова — странное устройство: иной раз работает в автономном режиме и беспокоится о том, о чем беспокоиться не след.

Поэтому я был немало доволен, когда в дверях возникла фигура первого бортмеханика и выразительно помахала мне рукой: командир приглашает в кабину.

Надо заметить, что почти все время, пока мы шли галсами, солнце лишь моментами проглядывало сквозь жиденькие облака, которые, пожалуй, даже помогали наблюдению, защищая глаза от слепящего света.