На суше и на море - 1985

Переборка у изголовья, переборка в ногах, и сверху в полуметре голубенькая выцветшая подволока с полустертой неграмотной надписью химическим карандашом: «Сдесь лижал я впоследний рас прощался с тобою и жизню. Михей.»

В который раз Алик попытался представить этого Михея, его трагедию. Пижонил парень, скорее всего одурев от трехмесячного однообразия, но могло быть и другое — неразделенная любовь, одиночество, смертная тоска… Одиночество в море, есть ли что страшнее этого?

Он повернулся на бок. Опять переборка перед глазами: ящик! За стеклом в деревянной рамке «Расписание по тревогам» да две фотокарточки. На одной, цветной — его мама и Леся, в обнимку, Леся еще не сняла фаты. На другой, любительской (Леся фотографировала) — Игорек с соской во рту, вытаращил глазенки, сынок…

— Ну здравствуйте, родные, — сказал Алик и закрыл глаза, вспоминая… Загс, обручальные кольца, шампанское, мама не отходит от них, и ее родители все время рядом — славные старики… И комната, наконец, его и Леси, одна на двоих, цветы и книги, много книг: вдоль одной стены Аликова библиотечка, а вдоль другой — Лесины фолианты — все история, история. «Мы не Иваны, не помнящие родства, у нас, Олежка, за плечами десять тысяч лет, такое богатство!»

Снова в борт врезала дурная волна, поволокло, запрокинуло, словно весь траулер собирался на гигантской перекладине крутануть «солнышко». Черт, не только мышцы, все кости болят! Алик взглянул на часы: немного времени еще есть. Вставать не хотелось; как ни кувыркало на койке, а на палубе и того хуже. До вахты целых шесть часов, куда спешить? Но это были праздные мысли, он знал, надо вставать, и он встанет, никаких исключений! Еще несколько его законных минут — и он встанет…

Одеяло под ним сбилось жгутом, свесилось наполовину, скоро свалится совсем, пусть… Тебя, матрас, не держу; скачи, подушка, живей, живей! Разбегайтесь, милые мои — шерстяные! Пуховые! хлопчатобумажные! Хорошо, впрочем, что качка бортовая, а не килевая — вот когда привязывайся к койке! Сколько там на часах? Ого, целых полторы минуты!

Вот теперь все. Подъем. Время. Алик осторожно спустился на палубу (его койка была верхней), приоткрыл и застопорил дверь на предохранительный крючок. Низом от комингса в душную каюту потянуло коридорной прохладой. Придерживаясь переборки, он сделал несколько шагов и уперся в столик, маленький, темный, с побитым и порезанным ножами линолеумом. Слева висела старенькая, в подтеках репродукция «Обнаженной» Ренуара, справа лепилась коробка радиоприемника, а прямо на уровне лица светлым пятном выделялся круглый иллюминатор. Все было прочно, тяжело и незыблемо в каюте: две койки одна над другой, темные от времени рундуки, стол, едва втиснутые сиденья под ним по обе стороны, и лишь иллюминатор, непрестанно меняя цвет, то взлетая в небо, в самый зенит и разом вспыхивая, а то погружаясь в зеленую аквариумную глубину, завораживал, притягивал, казался Алику живым существом.

В борт поддавало тупыми нокаутирующими ударами. Иллюминатор все старался увидеть небо, а после, врезаясь по дуге в воду, покрываясь светлыми завихрениями пузырьков, — заглянуть поглубже, запечатлеть любопытным оком морское дно.

Он приник лбом к холодному стеклу. Целую неделю штормит! На нервах экипаж, рыбы нет, лезут в долги, и с каждым днем все глубже. Оттого и настроение у всех ни к черту, а у него, Алика, своя особая статья — неделю без тренировки, время идет, тут заскучаешь… Он смотрел в иллюминатор на белые барашки волн, и вновь одолевали сомнения: неужели прав Федосеич? «Что ты делаешь, Смирнов, какое море, когда в декабре первенство зоны? Ах тебе надо… у тебя профессия… Ну греби, давай рыбу стране, только попомни: вернешься — по третьему разряду не потянешь, дорогая моя надежда, член сборной». Это предостережение, как зубная боль, не дает покоя. «Я буду тренироваться, Федосеич, каждый свободный час, даю слово!» И его, тренера, язвительная усмешка в порту, на отходе: «На этой калоше будешь тренироваться? В штормовке? В чешуе по пояс? Очнись!»

В рундуке, утопая в ветоши, лежали тяжелые гантели. Алик сбросил синий свитерок и принялся за разминку. Его часто заносило от переборки к койкам, и он замирал, пережидая рывки и сотрясения судна; низкая подволока не позволяла вытянуть руки, но он наловчился — выжимая гантели, одновременно сгибал ноги. Вскоре он разделся до трусов, не давая себе отдыха, вгоняя тело в здоровый спортивный пот. «Странное создание — человек, — думал он, закусив губу, изводя себя однообразными упражнениями. — Порою ему тесно на Земле, подавай звезды, а иногда… площадку бы, крошечную ровную площадку под ногами, «грушу» и сравнительный штиль».

Он отложил гантели и из этого же рундука достал боксерские перчатки. Надел их, испытывая знакомое волнение, подъем, и еще десять минут скользил по каюте, приседая и уклоняясь, делая стремительные выпады. Все было основательно и подобно настоящей разминке. Подобно, да не совсем… Недовольный, раздосадованный, он убрал перчатки.