На суше и на море - 1985

Но прихватило его лишь снизу, и не самой волной, а ее слабеньким крылом, вымахом. Потому и веселился матрос, что сумел перехитрить море, выскочить из воды сухим.

— Сто восемьдесят на румбе. Вахту сдал, — сказал Микула, уступая место у штурвала.

— Есть сто восемьдесят! Вахту, стало быть, принял, — веселый матрос одной рукой уже вцепился в штурвал, другой стягивал телогрейку.

Микула, не мешкая, влез в тяжелый и грубый, верблюжьей шерсти свитер, потоптался в нерешительности: как быть? — то ли бежать через палубу в носовой кубрик, то ли переждать здесь до ужина… Он глядел на круглые судовые часы, не зная, что предпринять.

И вдруг Алик в каком-то подъеме, в настроении — от первого «земного», такого домашнего снегопада, от того, что заканчивался шторм и начиналась работа, от того, что веселый рулевой перехитрил море, — помимо воли шагнул к Микуле.

— Слушай, потренируемся? Время до ужина есть; подержишь «лапку», Микула?

— «Лапку»? Подержать? — матрос покривил рот в усмешке; фольгой блеснули не свои, железные зубы, сверху и снизу, полный рот.

— Это можно. Айда, подержу тебе «лапку», — сказал Микула.

Алик кивнул на палубу внизу рубки:

— Заливает на траловой, нельзя. Попробуем на корме?

— Можно и на корме… Попробуем, — опять недобро усмехнулся Микула.

— Осторожнее там! Я за вас сидеть не хочу! — буркнул старпом, когда они проходили мимо.

— Добро, Васильич! — сказал Алик. — Будем осторожны. Считай, провел с нами внеочередной инструктаж по технике безопасности, а в журнале мы расписались.

Они ступили на крыло мостика и друг за другом нешироким проходом, ограниченным от моря легкими нитями лееров, мимо круглых заснеженных иллюминаторов надстройки, мимо черной горячей, в пару от снегопада фальштрубы, минуя железный кап с дверью внутрь судна, вышли на небольшую кормовую площадку. С трех сторон, полукругом, ее защищали от моря стальные леера, а с четвертой к ней примыкал боцманский ящик-амбар с песком, брусками аварийного дерева и другими стройматериалами.

Корма слабо освещалась двумя отдаленными судовыми плафонами, покрытыми морской солью и снегом. Все так же густо лепил снег, неравномерно скапливаясь и быстро уплотняясь под ногами. У ящика намело по колено, завихряло, а ближе к леерам становилось все голее, обнаженнее, сквозь белое тускло поблескивали полосы льда.

— Полный морской порядок: сразу и каток и ринг, — сказал Алик, сгребая снег ногой.

— Сойдет, — отозвался Микула.

Они прошлись по площадке лопатой, подчистили снеговое крошево метлой.

— Я сбегаю за перчатками, а ты разогревайся. Замерз? — спросил Алик.

— Ништяк, сойдет.

Алик вернулся быстро, в белом свитере и белой шапочке, легкий, нетерпеливый, с двумя парами боксерских перчаток через плечо. Поскользил по палубе, опробуя ее кедами.

— Сносно. Море тоже подтихло. Начнем?

— Давай, — Микула протянул руку за перчатками.

— Вначале разомнемся: побегаем, попрыгаем, я тебе покажу комплекс упражнений.

— Брось! — рулевой старательно не смотрел на него. — Я у штурвала размялся, будь спок.

— Ладно, как скажешь, — Алик протянул перчатки, старые, облезлые, без шнурков.

— Может, без них? Стукнемся так, — как бы пошутил Микула, показывая железные зубы.

— Мне надо быть в форме, — сказал Алик. — Понимаешь, надо: я дал слово. Ты только подержи «лапку», я разомнусь, а после, хочешь, покажу два-три приема.

Алик надел перчатки, новенькие, по руке, Микула зашнуровал их, завязал крепко, как подсказывал штурман, запрятан концы шнурков глубоко внутрь. Всунул руки в свои, безразмерные и принял стойку.

Алик отвел его руку в сторону на уровне головы.

— Держи так. И двигай. Туда-сюда. Только, договоримся, без фокусов. Ринг!

Они сошлись на середине площадки. После первых же ударов, сериями и в одиночку, Алик отметил, как хорошо, туго пружинит перчатка Микулы. И реакция у него отменная. «Хорошо, хорошо! — повторял он, кружа вокруг матроса, чувствуя, как тело наливается силой и ловкостью. — Я из тебя сделаю боксера, посмотришь. И к Федосеичу приведу: взгляни, какой экземпляр раскопал!»

Корма срывалась, ухала вниз, готовая принять на себя крутую волну, но та лишь выворачивала у самых ног, как гигантская рыба, пугая близостью, тяжестью лосненого бока. И тогда они, сохраняя равновесие, волей-неволей обнимались, приседали, касаясь палубы коленями и перчатками. Переждав, отталкивались друг от друга и в веере хлестких брызг карабкались по вздыбленной палубе к боцманскому ящику, подальше от лееров. Отдыхали там и снова сходились на середине скользкого крошечного, два метра по радиусу, пятачка.