На суше и на море - 1986

«Так вы что кончили?» — «Медтехникум». — «Фельдшера, стало быть?.. Вот и пойдете в армию по своей специальности». — «Но летчики, авиация — это ж куда важнее! Это же…» — «Документы получите в комнате напротив. Выезд завтра. Добираться будете самостоятельно…»

И вот я на площади. Передо мною ширь асфальта, он пахнет шинами, движением. Не сразу сообразишь, где, в каком месте была та моя прощальная клумба…

Здравствуй, Уральск, здравствуй!

Я попал в этот город случайно, прожил в нем всего несколько лет. Потом долгие годы болел им. Болею до сих пор.

Ни с того ни с сего приснится берег Урала — крутояр, песок, пароходные гудки. Ханская роща — солнечное кружево полян, шелест высоких трав. Или увижу себя в общежитии, в нашей большой, на семерых, комнате — заправленные наспех койки, ободранные тумбочки, голая лампа под потолком. Или всех нас бегущими — марафон по Советской, чтобы успеть до звонка, не опоздать…

После только и думаешь: «Надо наконец съездить». Душа алчет. Взыскует…

Раным-рано меня будит солнце. И кстати: не время спать. Окно настежь. Оглядеться с этой гостиничной высоты.

Вот ты теперь какой, милый сердцу город! Строишься, хорошеешь…

Перед отъездом я кое-что полистал. В записках Алексея Толстого «Из охотничьего дневника» есть такие слова: «Приходилось много видеть скверных мест, но «Яицкий городок» может привести в отчаяние. Безнадежное место. Серая пыль, мухи, зной, ни дерева, ни кустика… Ни намека на украшение жизни, на благоустройства… Через три тысячи лет, когда куропатки, кроншнепы и тетерева будут домашними птицами, Уральск — элегантным городом… До этого так еще далеко, как вон до той звезды».

Иду-шагаю по главной улице. До революции ее именовали Большой Михайловской — в честь покровителя уральского казачества святого Михаила. По западной, бархатной стороне расхаживали офицеры, купцы, служители церкви. Простому люду отводилась восточная, ситцевая. Заведенный от века порядок рьяно охраняли городовые.

В мое время она уже называлась Советской. Помню тогдашние субботники, воскресники. Из конца в конец по Советской, по всем улицам, площадям копали ямки, сажали тонкие, гибкие прутики. Не очень верилось, что из этого выйдет прок. В самом деле, много саженцев гибло. Сажали новые. Еще и еще. Прорывали арыки, пускали воду… Теперь над городом будто шатер зеленый. Главная улица, которую не так просто узнать, возведена в ранг проспекта.

Не так просто узнать и многие здания — стародавние я имею в виду. Их подновили, подмолодили. Как вот это — оригинальной постройки, с башенками и большими красивыми окнами.

Но не узнать мне его невозможно. Здесь, в бывшей школе механизации (задолго до того тут была первая русско-киргизская школа), я одно время преподавал, прирабатывая к стипендии.

Читаю вывеску: «Краеведческий музей». Как все здесь изменилось! Беломраморная лестница, паркет, тихие, торжественные залы. И стенды, стенды…

Не знаю, почему потянуло именно к этому — тут не было ни оружия, ни броских экспонатов. Была лишь небольшая фотография. На ней — группа врачей Уральской губернии.

Так это же… Ну конечно! Вот братья Тимофеевы, Острецов, Келлер, Скачкова… Наши преподаватели. Лица на снимке совсем молодые, 1927 год. Мы учились позднее. Тогда уже имена этих специалистов-медиков в Уральске, во всем Западном Казахстане произносились с большим уважением.

Живее всех других в моей памяти Константин Николаевич Тимофеев. Превосходный хирург, прекрасный педагог.

Весь последний семестр мы ходили к нему в горбольницу на практику. Это помимо разного прочего полдесятка ассистентских операций, как минимум. Плюс кураторство — всех оперированных с твоим участием больных вести от поступления до выписки.

Прошли годы, но я и сейчас отчетливо вижу того чабана, его страшный живот. В правой подвздошной области будто еще одна голова выросла. Случай был редкий, мы, студенты, терялись в догадках — что это?!

Операция шла часа три. Константин Николаевич не дал ни минуты передышки ни себе, ни нам. Он отошел от стола только после того, как огромная рана была зашита.

Составленную мною историю болезни с подробным описанием операции Тимофеев похвалил, что случалось нечасто.

На щеках, на лбу у чабана были какие-то розоватые, свежие шрамы. Когда дело пошло на поправку, я спросил, отчего это у него.

— Мулла лечил, — объяснил мне мой подопечный. — Мулла делал ножом насечки, чтобы изгнать хворь. И молился, призывая себе в помощь аллаха.

Подумав, добавил:

— Доктор сильнее…

А вот Карев дом мало изменился, разве что вывески на фасаде другие.

Долгое время дом этот, в три этажа, пользовался славой местного небоскреба. Если верить молве, купец Карев соорудил его, так сказать, «назло надменному соседу» — скотопромышленнику Овчинникову — солнце ему застить.

Дом давно служит новым хозяевам. Под его крышей магазины, концертный зал, редакция областной газеты…

На углу Коммунистической невольно притормаживаю. Сюда вот этим тротуаром ходил я на валяльную фабрику.