На суше и на море - 1987

Когда, какой человек придумал это слово и выпустил его в мир? Почему оно жило прежде и почему теперь, услышав его, я ощутил сладкую, щемящую радость?.. Потом-то я понял: это было постижение Родины, какой-то крошечной ее сути — древнего, но уже обмелевшего родника русской речи. И еще я подумал о том, что, хотя у родника не те возможности, да и силы не те, он прародитель, основа всего живого. Представьте, что станет с рекой, если пересохнет хотя бы один источник, который питает ее? Мы потеряем что-то очень важное, исконное, как потеряли, забыв первородное слово «парни-чок»…

Вот такие случайные в сущности житейские сценки и положили начало моей многолетней коллекции северной народной лексики, которую я из года в год пополнял, приезжая на Пинегу, Мезень, Печору. Иной раз попадались слова-уникумы, слова-памятники. Не важно, что некоторые из них были зафиксированы далевским и другими словарями; важно было убедиться в том, что они по-прежнему живы и с неодолимым напором несутся по течению времени.

Слова рождались и умирали, как люди. Иногда мелькали на поверхности и тут же исчезали, прочно оседали на дно, превращались в окаменелость, а иногда возрождались после многовековой спячки, неузнаваемо преображались, заново переосмысливались. Загадочна жизнь слова — и в особенности здесь, на Архангельском Севере, говоры которого сильно сохранили древнюю систему речи. Сформированные изолированно, среди лесов и болот, говоры эти позволяют заглянуть в глубокую историю нашего языка, который запечатлен в новгородских письменных памятниках XIII–XVI веков.

Однажды на берегу Пинеги мне удалось услышать такую фразу: «Стираю, стираю, да все не могу отстирать-то, все эко синё». Наверное, хозяйка, подумал я, обронила белье в синюю краску и теперь мучается. Однако мои догадки рассыпались в прах, когда в Москве я заглянул в сборник статей «Слово в народных говорах русского Севера»: оказалось, «синё» никак не связано с современным пониманием синего цвета. Этого слова нет ни в одном словаре, и только древние летописи проливают свет на его происхождение: синий — значит, черный, грязный, неопрятный, неряшливый. Так иногда говорили о грязнулях: «Синя эко сажа». По каким-то причинам это слово выпало из литературного языка, но сохранилось и живет на Пинеге, среди потомков древних новгородцев.

Или слово «лешак». В представлении суеверных старух, это страшный «нечистый» дух — обитатель глухих суземий. Когда-то «нечистого» старались не поминать, чтобы не накликать беды («Уж лучше матюкнуцца, нежели лешакнуцца»). Однако сейчас при изменении всего уклада жизни роль «лешака» как пугала почти утрачена. Одна из пожилых пинежанок в верховьях реки называла лешаками тех, кто уже успел побывать на ее излюбленных грибных и ягодных местах. Другой местный житель, в прошлом охотник-промысловик, ругал этим словом медведя, с которым чуть ли не нос к носу столкнулся в зарослях малинника. А в доме пугливой староверки-начетчицы, жившей на окраине деревни Кучкас, лешаком оказался я сам: в этом, по-видимому, была повинна моя густая, всклокоченная борода.

Из множества слов, услышанных мной на Пинеге — впрочем, не только на Пинеге, но и вообще на русском Севере, — хотелось бы выделить несколько любопытных диалектизмов, смысл которых раскрылся для меня с самой неожиданной стороны.

«Негодяй» — человек, не годный для службы в армии.

«Забава» — возлюбленный, возлюбленная.

«Дворянин» — мужчина, который после свадьбы поселился в доме жены (слово почти утрачено).

«Ухажер» — работник на скотном дворе.

«Заседатель» — засидевшаяся в девках молодка.

«Американка» — неодобрительное выражение по отношению к женщине, которая не держит слова.

«Тыква» — человек, который всюду сует (тычет) свой нос.

«Наложница» — сборщица налогов.

«Побирушка» — специальная лопатка для собирания ягод.

«Баобаб» — белый гриб.

«Баба-Яга» — старая одинокая женщина.

«Беседа» — праздничное дневное гулянье.

«Стебель» — часть руки, предплечье.

Вообще, прежде чем принять новое слово и расцветить его новыми значениями и смысловыми оттенками, северные говоры как бы испытывают его на разрыв и на сжатие, подгоняют под себя, приручают, как норовистую лошадь, адаптируют по своим непредсказуемым законам и, если это слово по душе, отправляют его в жизнь. Слушай, впитывай, запоминай!

Чрезвычайный медведь

Рейсовый катер шел вдоль берега на малой скорости. Подрезая лесистый берег, Пинега в этом месте выворачивала крутую излучину, течение неумолимо подтачивало песчаный откос, и деревья, обнажив корни, все ниже и ниже клонились к воде, почти окунали в нее свои верхушки. Мелкая зыбь далеко вытягивала их отражения. Притихшая, наигравшаяся за день река одевалась в млечный туман.

Берег был совсем рядом, и он ударил без предупреждения — один раз, другой, третий. Ударил как из засады! Прокатился раскатистой трелью, заглушив перестук мотора, помолчал немного и снова рассыпал нежно-малиновую дробь: пуль-пуль-пуль…