На высоте птичьего полёта

— Совсем, как у нас дома, — бездумно-радостно сообщила Валесса Азиз и вцепилась в булку зубами, словно кошка в мышонка.

Бейсболку она сдвинула на затылок, её рыжие волосы выбились и упали ей на плеч, и я подумал, что там, у неё в Америке, я буду беситься из-за таких фраз. Фактически, в Донбассе, Америка воюет с русским народом, поэтому в Америке мне делать было нечего.

Мы заказали ещё обед с собой, прыгнули в машину и помчались дальше.

Один раз мы остановились, чтобы заправиться, второй — чтобы облегчиться и размять ноги. Светлый полдень в тот день так и не наступил, и мне казалось, что нам везёт: какой гаишник вылезет в такую непогоду на трассу?

* * *

А потом уже, в Ростове, в начале следующей ночи, я лишний раз убедился, что я ей не нужен, что у неё в Америке другая жизнь, лучше или хуже, но другая, не похожая на мою, и поэтому сказал, когда мы уже сидели в виду аэропорта, и его весёлые огни совсем не портили наше расставание.

— Жаль, что я не смогу к тебе приехать.

— Почему, дорогой?

Казалось, это её волнует в самом деле. Но я-то знал, что душой она дома, где не знаю, наверное, там, где уютно и тепло и где плещутся волны Тихого океана.

— Что я буду там делать с моим русским?

Она не поняла и посмотрела на меня серьёзно.

— Выучишь, дорогой! Получишь какой-нибудь грант, станешь каким-нибудь лауреатом! Вернешься и сделаешь здесь всем козью морду! Так всегда происходит. Россия любит русскоязычных авторов из-за бугра!

Кажется, я в такт покривился; она — тоже, принимая мой скепсис.

— Ладно, — согласился я. — Но я всё равно не приеду.

Однажды я рассмеялся в глаза главному редактору журнала «Za-Za», Евгении Жмурко, которая предлагали мне иммигрировать в Германию. Не скажешь же Валессе Азиз, что у тебя другие планы на жизнь. Быть может, даже смертельно опасные. Мне не хотелось, чтобы она в своей Америке думала обо мне, как о покойнике. Рано или поздно все так начинают думать, когда от человека не приходит весточек. А первое время мне вообще будет не до интернета.

— Приезжай лучше ты, — сказал я.

Она сделала свирепое выражение на лице, и я понял, что виной всему Лаба Макензи по кличке Быстрый мор, что если бы не он, она бы с удовольствием осталась бы, чтобы кувыркаться недели две в моей постели.

— Я буду тебя ждать! — сказал она, неожиданно скорбно закусив губу.

Почему-то эта её привычка сводила меня с ума.

— Ты играешь со мной? — спросил я, почему-то слегка разозлившись на себя.

— Нет, дорогой, — сказала она убедительно, — я просто тебя чуть-чуть люблю.

Впору было рассмеяться, но мне было не до смеха.

— Любишь?

И я не дал себе даже шанса поверить ей; я был хорошо обучен этому мастерству, у меня был хороший учитель — целая жизнь на войне, на госпитальной койке и год в Москве, поэтом у меня всё получилось даже без душевных потерь.

— Да-а-а… вот здесь, — она показала на сердце, — много, много нежности, — она снова закусив губу вовсе не бессердечно, как обычно, а оценивающе обстановку, аэропорт, звуки самолётов, идущих на посадку, или, наоборот, взлетающих; и в душе у меня всё тоскливо сжалось.

— Иди… — сказал я, демонстративно посмотрев на часы.

— Вспоминай меня только хорошо, — сказал она и чмокнула в щёчку.

Я хотел, чтобы у нас был долгий и сладостный поцелуй, но она вывернулась ловко, как белка из рук, не желая прощаться бесконечно долго и тем самым невольно упрекнув меня в пошлости, подхватила свою жемчужную сумочку на длинном ремешке, хлопнула дверью и уже шла в темноте поперёк дороги в сторону огней аэропорта. Бейсболку она оставила на сидение.

И вдруг я понял, что это самая распоследняя, великая обманщица в моей жизни! Больше не будет. Я в этом был уверен.

Вначале фигура была освещена, потом сделалась тёмной, потом пропала, потом снова появилась. И всё. Словно ничего и не было.

Так и не оглянулась. Зачем? Мы оба уже привык к таким метаморфозам, и мне страшно захотелось выпить. Ночное небо было тёмным и дождливым, на его фоне взлетающие самолеты казалось огромными, мрачными жуками. Ни один гаишник в такую погоду не высунется, подумал я и вспомнил о баре-гадюшнике на повороте в сторону Донбасса.

Я поставил машину за фурами так, чтобы не было видно номеров, и вошёл в бар. Народа было не так уж много; я взял двести водки, пива, сёмги и чёрного хлеба. Мне не хотелось сидеть в сыром помещении, я вышел на веранду, под дождь и ветер, и занял одинокий столик в углу, где плющ вил свои стебли.

Водка подействовала сразу, но на душе стало только хуже, можно было взять ещё, но тогда бы я напился, а ещё надо было выйти на шоссе Чантырь-Покровское, и даже пройти таможню в Мариновке. Я пил пиво, закусывал сёмгой и думал о Валессе Азиз, о том, что так и не привык к потерям. Свежий ветер налетал из степи и бодрил голову.

— У Украины только один патрон! — кто-то кричал внизу и неумело матерился по-русски.

— И этот патрон мы им сами вложили в руки! Ха-ха-ха!