Набат

— Видно, думает, что хотим забрать у него болото, — сказал Третьяк. — Хозяин!..

— Как он будет жить, когда сюда придут мелиораторы? — Федор вспомнил, что осталось в их деревне от речки и леса, в котором он в детстве собирал грибы и ягоды.

— Устроится на работу в цирк, — разозлился почему-то Богдан. — Хватит лясы точить. На пачку сигарет не заработали. Вперед, салаги!

По тому, как отчаянно Богдан работал, было понятно, что он решил поставить сегодня столбы в ямы по всему болоту. Позади бригады осталась будто вытоптанная стадом коров дорога, по которой вряд ли прошел бы вездеход. Ребята были мокрые и грязные. Федор несколько раз проваливался в трясину, и если бы Третьяк не перехватил с его рук столб, ему было бы плохо.

— Осторожнее, — только и промолвил Богдан.

Сначала ребятам показалось, что конца болоту никогда не будет. Очень уж трудные были эти два километра. Когда же перешли середину и столбы ровно стали, наперекор жиже и воде, у них будто прибавилось сил.

Они вернулись домой уже в сумерках. Едва тащили ноги.

— Вот бы в речку прыгнуть… — вздохнул Яков. — Усталость бы как рукой сняло.

— Сейчас перекусим и спать, — ответил Богдан, — не то завтра вас не поднимешь.

Не спала еще деревня. Смех и молодые голоса летели то с одного конца ее, то с другого. В обычный будний день мало было здесь молодежи. Она приезжала на выходные, праздники. Кто ехал к родителям за салом да окороком, кто — помочь по хозяйству, а кто просто на деревенские танцы. Долго еще будут они деревенскими по духу своему, по образу мыслей. И только, может быть, их дети, едва вкусив летней сельской вольницы у бабушек-дедушек, не будут просыпаться по ночам от щемящих сновидений из своего прекрасного деревенского детства.

11

Василий Криц лежал в больнице дней десять. Сначала, когда прошел страх за глаз, Криц решил, что ему повезло. На улице было холодно, а он сидел в теплой палате, ничего не делал. Только спал и ел.

В палате лежали еще мужчина лет пятидесяти и парень, немного старше Крица. Каждый день к ним шли родственники, друзья, приносили всякую вкуснятину.

Прошла неделя, а к нему, кроме мастера и Фантомаса, никто не пришел. Он надеялся на воскресенье. Рано проснулся и попросил сестру, чтобы она никого не задерживала — всех к нему пускала. Крицу не сиделось на одном месте: он то шел в коридор, то смотрел в окно, то курил. Обедать отказался, надеялся, что ребята принесут что-то вкусное из магазина. Когда засинели сумерки, он понял: ждал напрасно.

Никто не предполагал, что он так сильно переживал. Так плохо ему было впервые.

…Криц едва дождался того дня, когда наконец его выписали из больницы. Но в его душе вместе со злостью на ребят было желание как можно скорее поехать в бригаду. Чем это объяснить, он и сам не знал.

Когда Криц уже ехал на вокзал, он вдруг ощутил страх, испугался, что не примут.

Встретили его шумно, но он был сдержан и говорил мало. О травме напоминал лишь небольшой шрам под глазом.

— Пойдешь на линию? — спросил у него мастер.

— Не знаю…

К нему обращались как к больному, и это ему не нравилось. Все они считают, думал он, будто Крица привлекают только карты.

— Так будешь работать? — спросил Богдан.

— Буду, буду, но не с тобой! — выкрикнул Криц со слезами в голосе.

— Что с тобой? — вмешался мастер. — Может, тебе надо отдохнуть?

— Отдохнул, хватит!

— Не кричи, Вася, — твердо сказал Иван Александрович и завязал в несколько узлов кусок проволоки, что лежала у него на коленях.

— Я не кричу. Вы все здесь умники, красивые слова говорили…

— Ну и что? — спросил Третьяк.

— А то, что я лежал в больнице — и хоть бы навестили. Говорят после — коллектив!

Замолчал Криц, тихо стало. Друг на друга не смотрели. Мастер читал какую-то бумажку, не понимая ее смысла.

Нарушил тишину Богдан. Достал из ящика разбитый изолятор и закричал:

— Казакевич, что ты делаешь?

— Что такое? — отозвался Яков.

— Изолятор разбил, салага.

Ребята стали быстро разбирать материалы и выходить со склада. Остались Криц и мастер. Они сидели в разных углах: Василий — лицом к стене, а Иван Александрович — около дверей за столом.

— Василий! — поднял голову мастер.

Парень встал и вытянулся во весь рост, как по струнке. Потом, спохватившись, взял монтажный ремень, повесил на плечо цепь, когти.

— Ты… извини ребят. И меня извини.

— За что, Иван Александрович? Мне вдруг обидно стало, что они веселые, будто ничего не случилось…

— Я тебя понимаю. Иди. Иди на линию и работай. Не держи на душе обиду. Она не поможет в жизни, только плохо будет от нее и тебе, и другим. Ребята еще молоды, как и ты. Все придет в свое время. Это хорошо, что ты сказал все в глаза. Легче всем будет. И поверь мне, что ребята будут больше уважать за честные слова.

Они вышли со склада вместе. На барабанах под березой курили Яков и Богдан. Казакевич выбросил сигарету и стал стучать по барабану, делая вид, что ремонтирует его.

— Барабаны не берут на базе, если доски оторваны? — спросил мастер.

— Конечно, — уверенно ответил Богдан. — Пусть поремонтнрует. Ломаные не примут, и еще начальнику управления настучат.