Над бездной

— Лида, зажги лампу! — приказала она вошедшей рабыне.

Лампа зажжена.

— Лида, напиши от моего имени приглашение Росции завтра на обед ко мне.

Письмо написано. Люцилла приложила свою печать.

Сделав все, что можно было до сих пор сделать для достижения своей цели, Люцилла спокойно разделась, приняла теплую, ароматическую ванну, приказала умастить ее тело дорогой косметикой, без чего никто из богатых тогда не ложился спать, оделась в ночное платье и улеглась на мягкие, зимние пуховики под теплое одеяло.

Фламиний и Цезарь не снились ей; не вздумалось ей и поблагодарить кого-либо из богов за спасение своей чести. Каменное сердце ее как будто решило, что все так и должно было с нею случиться, как случилось. Ни подозрения на Тибуллу, ни гнева на Цезаря, ни страха за повторение ловушки, ни восхищения красотою незнакомца-героя — ничего больше не пронеслось в ее успокоившейся голове.

Ночь минула.

Рабыни сошлись к ложу своей проснувшейся повелительницы. Люцилла сладко потянулась на пуховиках, зевнула и расхохоталась.

— Какой потешный сон приснился мне, мои милые ундины! — сказала она. — Будто батюшка едет в поход на огромной собаке вместо коня… Адельгейда, вынь из шкафа мое желтое сериковое платье и белую кофту с лисьей африканской опушкой. Ты, Лида, сходи за завтраком, а ты, Амиза, иди к Аристонику в лавку, прикажи прислать сюда. те голубые вазы, что я видела три дня тому назад; я решила их купить.

Ни одного слова о вчерашнем.

Отец застал «неукротимую» за ее любимою работой: она, напевая веселые песни, оканчивала небольшую картину, изображающую музу Терпсихору, преподающую урок танцев молодым поселянкам.

— Дитя мое, — сказал он, — что с тобою случилось?

— Ничего дурного, милый батюшка, — ответила Люцилла с улыбкой.

— Скандал на весь город!

— Для Цезаря, а не для меня. Он больше не посмеет ухаживать за мной, вообразив, будто сами боги на моей стороне.

— Нечему тут смеяться!

— Цезарь сочинил себе генеалогию от самой Венеры через ее сына Энея; я ему объявлю, что я его прабабушка, — от этого и не попала в его сети. Он — мой потомок, прапрапраправнук!.. ха, ха, ха!.. я объявлю, что я не дочь твоя, а Венера, восхитившая девочку на Олимп и улегшаяся вместо нее в колыбель. Глупцы поверят этой нелепости.

— Кто спас тебя, Люцилла?

— Не знаю. Он молод, прекрасен и робок; он назвал себя злодеем и отказался сказать мне свое имя.

— Понимаю. Он побоялся меня. Это, верно, один из противников Юлия Цезаря, насолив ему, он не посмел увезти тебя.

— Я сама почти уверена в этом; но, батюшка… его взгляд был не взором сладострастного губителя… нет!.. его взор, восторженный и робкий…

— Забудь этого человека, моя милая.

— Зачем?.. напротив, тайна возбудила мое любопытство… я узнаю, кто мой избавитель. Я умею читать мысли людей, его взор сказал мне, что это не злодей и что он любит меня.

— Люцилла!

— Батюшка, если я ошиблась, то мои мысли переменятся, но теперь… теперь я люблю моего героя… это — мой избранник.

— О, горе!.. что с тобой, дитя мое?.. ты, холодная ко всем…

— Холодная к льстецам и лгунам, я ощутила теплое чувство расположения к человеку, сказавшему мне о себе правду. Он сознался мне, что он — погибший человек, друг какого-то палача. Настоящий злодей не скажет этого. Я люблю его, я его избрала… ничто не сломит моей энергии… я найду его, узнаю его душу… и если он окажется достойным…

— После сватовства Цезаря и Цицерона!.. о дитя мое!.. одно горе готовишь ты мне!

— Он — или никто!

— Неукротимая!

Глава V

Мученье расточителя. — Отец в затруднении

Росция уговорилась с Фламинием, что он, спасши Люциллу, заедет к ней сообщить об этом.

Напрасно прождав до ночи своего любимца, актриса начала беспокоиться за участь Люциллы. Бесхарактерный юноша мог найти скучною предстоящую ему долговременную процедуру ухаживания и, не задумываясь, увезти красавицу насильно в свое поместье. Омут, в который попала бы Люцилла, был бы гораздо худшего сорта, чем сети Цезаря. Красавица, раз попавши в руки одного из приверженцев Люция Катилины, могла пропасть без вести навсегда, или найтись на знаменитой «мышиной лодке», как называли корабли морских разбойников.

Подобный план возник и созрел в легкомысленной голове Фламиния, пока он два месяца следил с помощью Росции за интригами Цезаря и Семпронии. Но, вследствие той же несчастной бесхарактерности, он моментально увлекся благородным порывом восторга и жалости к своей беззащитной добыче и спас ее.

Радуясь, что тяжелый балласт клятвы молчания наконец свалился с его языка, Фламиний похвастался друзьям своим подвигом великодушия и был осыпан насмешками за свою робость.