Над бездной

Его мысли переменились; он пожалел упущенную, легкую добычу, но через час снова решил, что с Люциллой он не поступил бы иначе, если б такой случай повторился. Фламиний чувствовал, что он не в силах оскорбить ее. Проведя всю ночь в буйной компании игроков, он утром явился к Росции с намерением вылить пред ней все свои чувства, но, увидав эту звезду сцены, он не знал, с чего начать это чувствоизлияние. Голова его болела; в ушах раздавался звон; совесть нашептывала, что он находится в самом отвратительном положении виноватого, добровольно совершившего преступление. Теперь он еще тверже, чем вчера, решил, что больше никогда не встретится с Люциллой, осмеявшей даже Цицерона.

Росция получила ночью приглашение от дочери Семпрония и прочла его, потому что не спала, беседуя с засидевшейся у нее Дионисией. Из этих кратких строк она поняла, что все обошлось благополучно.

Когда вошел Фламиний, Росция лежала в своей приемной зале на кушетке, одетая в прозрачное светло-голубое платье с белым покрывалом на голове, держа на коленах несколько листков изящного пергамента с написанной красивым почерком новой ролью. Белокурый парик с высокою прической в три яруса буклей, перехваченных голубыми эмалевыми обручами с жемчугом, делал ее лицо издали несколько похожим на Люциллу.

Фламиний не в первый раз видел актрису в этой ее утренней гримировке, но, взглянув на нее, сконфузился, сам не понимая отчего, и очень неловко выговорил свое приветствие:

— Приветствую вместе с Авророй, богиней утра, тебя, утренняя звезда нашей сцены!

Актриса величаво кивнула своему любимцу и сказала, указывая на низенький табурет:

— Садись вон там!.. отчего ты вчера не был у меня?

— Я был ранен, — ответил он, усевшись.

— Что ж ты так исподлобья на меня глядишь?

— Росция, желая рассеять мою скуку, ты, сама того не подозревая…

— Нагнала на тебя еще сильнейшую тоску? — спросила она, перебив его речь.

— Сердце человека — игрушка для тебя!..

— Этого мне хотелось.

— Жестокая!

— Ты полюбил?

— Нет!.. я не смею ее любить, я не буду ее любить, я поклялся никогда не видеть ее.

— Все идет, как мне хочется. А твоя жена?

— Я клялся всю дорогу домой не покидать Статилию, несмотря на ее измены и мотовство… не мне укорять ее этим. Но дома…

— Вышла новая комедия?

— По-твоему — комедия, а по-моему — драма. Я был ранен в плечо ударом какой-то колотушки или ножен меча, не знаю; рана пустая, но ее надо было перевязать, поэтому я не заехал к тебе, отложив это до более позднего часа. Я знаю, что ты не ложишься рано. Дома я застал Статилию, мою жену, в обмороке на полу; около нее хлопотали старый Валерий Флакк и Лентул. Около стола сидели Цетег с Габинием, поглядывая на кости, в которые только что играли. На диване поодаль сидели обнявшись Орестилла с Прецией, не думая помогать моей жене. Среди комнаты в грозной позе стояли Клеовул и Натан, показывая один другому кулаки и готовясь драться за алмазную цепь моей жены, валявшуюся между ними на полу, она была разорвана надвое руками ростовщиков. Бросив мимолетный взгляд на эту живую картину, я понял все: для Статилии опять настали печальные календы, т. е. срок уплаты; ничего мне не сообщая, она давала векселя одним ростовщикам, чтоб уплатить другим, и запуталась в тенетах.

— Это уже бывало.

— Не раз, как и со мною. Ростовщики, хоть я этого и не знал, врывались, конечно, много раз в наш дом, но не заставали Статилии. Теперь они ее застали и начали требовать денег, денег, конечно, не было; отсрочек они не дали, и сорвали алмазную цепь с шеи расточительницы. Но так как стоимость драгоценности не могла удовлетворить обоих кредиторов, то, они и подрались за нее. Никто из моих приятелей не подумал выгнать дерзких из дома. Цетег даже смеялся.

— И я смеялась бы, видя это. Не осуждай меня и не думай, что у меня жестокое сердце.

— Росция!

— Да, мне всегда смешно слышать о таких казусах. Мой отец был рабом; он подметал комнату и обтирал пыль с мебели своего господина, а теперь… ты знаешь, кто мой отец. О нем Катулл сказал, что Росций прекраснее олимпийца. Честным трудом нажил он несметное богатство. Ты видишь эту живопись и лепную работу на стенах и потолке, видишь эту мебель, обложенную слоновой костью, черепахой, бронзой и кораллом; ты видишь эти алмазы в ушах моих и на перстнях; скажи, чье это?

— Конечно твое, Росция.

— Мое оно, и всегда будет моим; никакой Натан не посмеет высунуть из-за той портьеры свой ястребиный нос; никакой Клеовул не оцарапает моей шеи своими когтями, потому что я никогда не брала взаймы и не давала, никогда не играла в кости и не покупала того, что может разорить меня. Чем же кончилась ваша живая картина?

— Я тебе говорил, что дорогою поклялся не покидать Статилии…

— И лгал самому себе.