Над Кубанью зори полыхают

Пришлось корниловским агитаторам теми же балочками пробираться обратно за Кубань, уводя с собою не больше десятка головорезов — любителей лёгкой поживы и приключений.

А Кутасов и комитетчики продолжали своё дело. То появляясь в станице, то исчезая куда‑то, они проводили митинги, встречались с беднотой и объясняли, чего добиваются большевики.

По станице носились разные слухи. Говорили, что в Кавказской и Тихорецкой комитетчики всем бабам на юбки ситцы бесплатно раздали, забрав товары у лавочников.

Люди стали собираться у лавок, ожидая, когда станичный комитет прикажет и в Ново–Троицкой раздавать товары. Давно закрыли свою лавку братья Новиковы. По ночам они угоняли гружённые мешками фуры со своего двора куда‑то в сторону Ставрополя.

Как только в станице стало известно об этом, у подворья Новиковых собралась толпа. Бабы шумели, кричали, требовали открыть лавку.

Гашка Ковалева как раз возвращалась с луга, куда отгоняла телят. Увидев толпу, бегом помчалась узнавать, что происходит.

1‘— Штой‑то вы здесь собрались? — запыхавшись, спросила она у баб. — Аль ситец по дешёвке продавать будут? — И тут какая‑то бабуся крикнула:

* г — Не продавать, а раздавать! Беги, бабонька, за мешком!

И Гашка поверила. Помчалась домой. Подхватила чувал, длинный и широкий, тот, в котором носила люцерну для коров, и побежала обратно к лавке.

Кто‑то из соседок удивлённо спросил:

— Куда ты несёшься как оглашенная?

С трудом переводя дыхание, Гашка объяснила:

— Новиковы ситец раздавать будут: им правительство новое приказало!

— Ой, батюшки! — поразилась соседка.

За Гашкой бросились другие. Толпа у подворья Новиковых росла. На шум никто не выходил. Двор у Новиковых обнесён высоким забором, калитка заперта на засов. Бабы били в ворота, в калитку, дёргали толстенные болты на широких двустворчатых дверях лавки. Громким лаем отзывались собаки.

. — Давайте ситец, толстомордые, иначе разнесём лавку пЬ брёвнышку! .

Не добившись толку, бабы повернули к станичному правлению.

— Атамана сюда подавай!

— Обыскать лавочников!

— Куда ситец подевали?

Толпа ринулась к другой лавке. Гашка ворвалась первая.

— Ситец давай, толстопузый! — кричали они лавочнику.

— Ситцем не торгую! Вот масло, дёготь, гвозди. Вот сахару куль есть. Берите, ваша власть!

Ш. — Давай! — закричала Гашка и схватила ящик с гвоздями. Другая баба ухватила куль с сахаром–песком. Обе, согнувшись в три погибели, побежали со своей ношей домой. Остальные тащили домой хомуты, дёготь, железные скобы.

У своих ворот Гашка без сил рухнула на землю, рядом с ящиком.

— Да ты што, сбесилась? — поразилась Поля. — Да На кой ляд тебе гвозди? Што ты с ними делать‑то будешь? Сраму вить потом не оберёшься!

— А не твоего ума дело! — обозлилась Гашка. — Все берут, а мне што же, бог заказал? — Она нырнула во двор, крепко на засов закрыв за собой калитку. Припрятав гвозди в амбаре, Гашка успокоилась, подолом юбки вытерла раскрасневшееся потное лицо и вдруг рассмеялась:

— Гвозди… Ха–ха–ха! А и вправду, на кой прах они мне нужны?

А лавочник Михеев после погрома закрыл лавку, заулыбался и стал креститься.

— Ну, теперь ко мне никто не придерётся, что я товар прячу! — сообщил он жене. — Скажу, что все растащили! А что надо, завтра в Армавир куму переправлю! Скоро мои товары на вес золота станут, к тому идёт!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Поводырь деда–слепца Пашка Малышев все сильнее тяготился ролью побирушки. Все чаще и чаще заставлял младшего брата Кольку бродить с дедом. Братишка хныкал и упирался, а дорогой начинал торговаться с дедом, требуя за свой труд особой платы: то купить ему большой картуз с лаковым черным козырьком, как у лавочника Михеева, то лаковые сапоги со скрипом, как у самого атамана.

Слепой только поддакивал и обещал, посмеиваясь в бороду.

Манька, сестрёнка Пашки, совсем перешла к соседу казаку. Работала за одежду и кусок хлеба. А сам Пашка, отправив деда с Колькой побираться, наскоро пожевав чего‑нибудь, спешил в мастерскую Илюхи Бочарникова и там раздувал мехи, разжигая тлевшие угли. Он учился у юнца Ибрагима лудить посуду, ставить заклёпки. У Ибрагима не было товарищей. Он был настоящим невольником. Приходу Пашки всегда был рад.

Пашка жалел Ибрагима и подбивал его сбежать на родину — в горы, вместе с ним, с Пашкой.

— Если на поезд сесть, довезёт он нас с тобой до твоей станции? — спрашивал Пашка.

Ибрагим кивал головой, добавляя:

— Надо поезд ехать много и мал–мало лошадь скакать.

— А ты умеешь на коне скакать?

Ибрагим, улыбаясь, отрицательно качал головой.

— Не умеешь? — удивлялся Пашка. — Какой же ты азиат? Ваши все скакать умеют. И в сёдлах держатся, как свечечки…

— А ты? — в свою очередь, хитро посмеиваясь, спрашивал Ибрагим. — Ты скакать умеешь?

— Я што? Я так, побирушка! — смущался Пашка.

Ибрагим вздыхал:

— Твоя, Пашка, живёт лучша. Твоя вольный, а я — нет!

— Ну вот, как убегим — и ты будешь вольный!

Бежать Ибрагим боялся потому, что Илюха запугал его побоями и руганью. За малейшую провинность хлестал дагестанца нагайкой и отчаянно ругался.