Надежда

Поль вспоминал тот день, когда они, все вместе, дожидались первого самолета с ранеными.

— Salud! — крикнул Маньен; он стоял в дверях, подняв кулак в знак приветствия, и ветер трепал ему один ус.

Пройдя между «пеликанами» — кто смотрел хмуро, кто с облегчением, кто изображал равнодушие — он подступил к Леклеру.

— Был при тебе термос?

— Неправда! Не было!

Леклер орал негодующе, тоном оскорбленной добродетели; он с восторгом предвкушал несправедливое обвинение в пьянстве, поскольку испытывал величайшую потребность в том, чтобы обвинение в бегстве также оказалось несправедливым.

— Не было? Зря, — сказал Маньен.

Пилоту, павшему духом, он предпочитал пьяного пилота.

Леклер не знал, что сказать, растерявшись, словно сбился с пути.

— Экипаж «Пеликана» немедленно отправляется в Альбасете, — крикнул Маньен. — Грузовик у двери.

— Грузовик, еще чего, грузовик! А почему не тачка? Хочу легковуху, — сказал Леклер, на физиономии у которого снова появилось ненавидящее выражение.

— Даже уложиться не успеем!

Протестовал бомбардир. Что укладывать? Все знали, что экипаж прилетел на самолете даже без зубных щеток. Маньен пожал плечами.

Он смотрел на Леклера и его дружков, которые уже разбрелись в разные стороны. Если бы они погибли нынче утром, думал он, мы бы вспомнили о них только самое лучшее. И даже если б они погибли завтра… Воспоминание о Марчелино значило больше, чем присутствие Леклера. И он смотрел на них, на добровольцев и наемников, таким взглядом, словно все, что они говорят, делают, думают о себе, — только временное помрачение, сон, но рано или поздно каждому из них придется проснуться, и тогда, в надвинутом на лоб шлеме, напрягшись всем телом под летным коминезоном, он окажется лицом к лицу с реальностью смерти.

Леклер подошел к Маньену, как только что подходил к Скали; лицо его, поражавшее выражением сосредоточенной злобы, почти не изменилось, разве только наморщенный лоб казался ниже.

— Плевать я на тебя хотел, Маньен.

Длинные обезьяньи руки, волосатые пальцы подрагивают. Брови и усы Маньена встопорщились, зрачки стали странно неподвижными.

— Завтра с тобой рассчитаются по контракту, и ты уедешь во Францию. А в Испанию больше не сунешься. Все.

— Захочу, так вернусь! И без всякого контракта! Хам, жандармская харя… Я в легионе был, слышали, я вам не грязная тряпка…

Теперь рядом с Маньеном были Скали, Атиньи и Гарде. Хайме в своих черных очках стоял у стола.

— Пускай мне дадут легковуху, — завел снова Леклер; пальцы его дрожали все заметней. — Тебе понятно?

Маньен пошел к двери, быстрый, бесстрастный, сутулящийся. В столовой слышно было только, как звякает вилкой повар. Все не сводили глаз с Маньена. Он открыл дверь и сказал что-то, словно обращаясь к ветру, который яростно хлестал широкую городскую площадь.

Вошли шесть вооруженных штурмовиков.

— Экипаж! — позвал Маньен.

Леклер, решивший разыгрывать главную роль до конца, прошел первым.

В столовой стояла все та же напряженная тишина; лязг и рев грузовика на миг заполнил ее и стал стихать, удаляясь, пока не растворился в шуме ветра. Маньен остался в дверях. Когда он обернулся, послышался звон стаканов, тарелок, возгласы, кашель, как в театре, когда зал оживает по окончании акта. Маньен подошел к столу и, требуя внимания, постучал ножом по стакану, словно хотел стуком заглушить это оживление.

— Товарищи, — произнес он тоном человека, начинающего разговор, — вы все смотрели на дверь. В пятнадцати километрах отсюда марокканцы. В двух километрах от Мадрида. В двух. Когда фашисты в Карабанчеле, тот, кто ведет себя так, как только что отбывшие, ведет себя как контрреволюционер. Все они завтра же будут во Франции. С сегодняшнего дня мы входим в состав испанских военно-воздушных сил. До понедельника каждый должен обеспечить себя обмундированием. Все контракты аннулированы. Даррас возглавит механиков, Гарде — стрелков, Атиньи — политкомиссар. Те, кто против, уедут завтра утром. Вопрос с «Пеликаном» исчерпан, а потому вспоминать нам следует лишь о том хорошем, что каждый из них сделал… до нынешнего происшествия. Выпьем за экипаж «Пеликана».

Тон Маньена недвусмысленно превращал тост в прощание и исключал всякую надежду на отмену решения.

Сбор командного состава у меня в номере, — сказал он, когда стаканы были осушены.

Маньен объяснял, как он собирается реорганизовать эскадрилью.

— Где нам взять людей? — спросил Даррас.

— В интербригаде; ради этого я и ездил в Альбасете. Мы обо всем договорились. У них есть несколько бывших служащих ВВС и немало рабочих с авиазаводов. К нам завтра же отправляют всех, кто так или иначе соприкасался с авиацией. Вы приглядитесь к этим ребятам, каждый в своей области. Их будет больше, чем нам требуется. Что касается дисциплины, в пополнении коммунисты составляют самое малое тридцать процентов. Из вас тут двое коммунисты, вам и договариваться.

Маньену вспомнился Энрике.

— А как с истребителями? — сказал Атиньи.

— Думаю, будут.

— В достаточном количестве?

— В достаточном количестве.

Он мог ожидать самолеты только из России.

— Вы собираетесь вступить в партию? — поинтересовался Даррас.