Надежда

— Товарищ из Германии, — сказал Гернико, обращаясь к Гарсиа и не отвечая женщине.

— Он говорит, я должна уехать, — сказала женщина. — Он говорит, что не может сражаться как нужно, если я здесь.

— Он безусловно прав, — сказал Гарсиа.

— Но я не смогу жить, если буду знать, что он воюет здесь… и если не буду знать, что с ним…

Ее словам под сурдинку аккомпанировал второй аккордеон; еще один слепец, перед которым стояла плошка, продолжал музыку, не доигранную первым.

Все женщины одинаковы, подумал Гарсиа. Если она уедет, она переживет разлуку, помучится, но переживет; а если останется, его убьют.

Лица женщины он не видел: ростом она была гораздо меньше, чем он, и ее прятали тени прохожих.

— Зачем тебе оставаться? — мягко спросил Гернико.

— Я не боюсь смерти… Беда в том, что мне надо хорошо питаться, а здесь нельзя будет: я беременна…

Гарсиа не расслышал ответа Гернико. Женщина исчезла в другом потоке теней.

— Что можно сделать? — сказал Гернико.

Их обогнали милисиано в комбинезонах. Какие-то тени возводили баррикаду поперек разрытой улицы.

— В котором часу ты уезжаешь? — спросил Гарсиа.

— Я не уезжаю.

Если фашисты войдут в Мадрид, Гернико будет расстрелян одним из первых. Гарсиа не смотрел на друга, но видел, как тот шагает рядом: светлые усики, взлохмаченные волосы, длинные худые руки; и его физическая беззащитность вызывала у Гарсиа то же мучительное чувство, какое вызывала у него беззащитность детей, ибо она так же исключала всякую мысль о самообороне; Гернико не будет отбиваться, он будет убит.

Ни тот ни другой не заговаривали о мадридском санитарном транспорте; оба знали, что такового не существует.

— Пока возможно помогать революции, ей нужно помогать. Но идти на верную смерть нет никакого смысла, мой добрый друг. Республика — не вопрос географии, взятие одного города еще ничего не решает.

— Я был на Пуэрта-дель-Соль в день мятежа казармы Ла-Монтанья, когда из всех окон палили по толпе. На улице все залегли: площадь была покрыта людьми, прижавшимися к земле под пулями фашистов. Через день я пошел в министерство. Перед дверью стояла очередь: женщины хотели сдавать кровь для переливания. Я дважды видел испанский народ. Эта война — его война, в любом случае; и я останусь с ним. В Мадриде двести тысяч рабочих, у которых нет автомашин, чтобы доехать до Валенсии…

У Гернико есть жена и дети, их жизнь значит для него больше, чем все, что мог бы сказать ему Гарсиа, но его решение принято, и Гарсиа горько было думать, что их разговор, который может оказаться последним, сбивается на диспут.

Гернико отмахнулся от чего-то невидимого узкой длинной рукой.

— Может, уеду в последний момент, — сказал он.

Но Гарсиа не сомневался, что он говорит неправду.

Послышался смутный шум шагов, гул нарастал, словно предшествовал отряду, который пересек освещенную полосу.

— Землекопы, — сказал Гарсиа.

Они направлялись к последним клочкам земли перед Карабанчелем, еще остававшимся в руках у республиканцев, рыть траншеи или закладывать мины. Впереди какие-то тени, размытые туманом, строили еще одну баррикаду.

— Они вот остаются же, — сказал Гернико.

— Они смогут отойти по Гуадалахарской дороге. А тебя схватят либо у тебя дома, либо в ассоциации: и там, и там — мышеловка.

Гернико снова отмахнулся тем же смущенно-фаталистическим жестом. Еще слепой, снова «Интернационал»: теперь слепые играли только это. На каждой улице все новые тени возводили все те же баррикады.

— Нам, писателям-христианам, выпало на долю, пожалуй, больше обязательств, чем всем прочим, — снова заговорил Гернико.

Они проходили мимо церкви Алькала. Гернико неопределенно повел рукою в ее сторону; по звуку его голоса Гарсиа понял, что он горько усмехается.

— Во французской Каталонии я слушал проповедь священника-фашиста. Тема: «Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными»[99]. После проповеди старик Сарасола пошел побеседовать с проповедником, но тот успел исчезнуть. Сарасола сказал мне: «У тех, кто познал Христа, всегда хоть что-то да останется; из всех, кого я здесь видел, этот человек — единственный, кто устыдился…»

Проехал грузовик, набитый милисиано, они сидели на корточках, сгрудившись смутной массой, из которой торчали дула допотопных пулеметов. Гернико продолжал, понизив голос:

— Но только, пойми меня, когда я вижу, что они творят, стыдно становится мне, а не кому-то другому…

Гарсиа хотел было ответить, но путь ему преградил малорослый милисиано с мордочкой хорька.

— Они будут здесь завтра!

— Кто такой? — спросил вполголоса Гернико.

— Бывший писарь эскадрильи Маньена.

— От этого правительства толку не добьешься, — бормотал хорек. — Десять дней назад я принес им проект о том, как наладить массовое производство микробов бруцеллеза. Пятнадцать лет разрабатывал, не прошу ни медяка: во имя борьбы с фашизмом! Они не пошевелились. И с бомбой моей было то же самое. Те завтра же будут здесь.

— Завелся! — сказал Гарсиа.

Но Камучини уже скрылся в ночной толпе, словно в театральном люке, под аккордеон, сопровождавший «Интернационалом» и его появление на сцене, и мгновенное исчезновение.