Надежда

Гарсиа с тревогой разглядывал фотоснимки точек попадания, снабженные пояснениями различных служб военного министерства. Тротуары всего лишь задеты… И пометка (Гарсиа попросил специалистов ответить на вопросы, но не объяснил, чем пахнет дело): «Снаряд или бомба был сброшен с высоты, не превышающей двадцать метров».

Гарсиа, увы, уже разгадал загадку. Ни орудия, ни самолета не было: в игру вступила «пятая колонна»[98]. Двенадцать бомб в одно и то же время… Ему уже пришлось, и небезуспешно, бороться с автомашинами-призраками, на которых ночами фашисты разъезжали по Мадриду и которые были вооружены пулеметами; и пришлось бороться с теми, кто на рассвете подстреливал республиканцев из-за ставен; и со всем, что порождает гражданская война. Но все это еще отвечало понятию «война»: слепой стреляет в незнакомого. На этот раз тот, кто бросал бомбу, сначала поглядел на женщин, стоявших в очереди перед бакалейной лавкой, на стариков и детей в сквере. Гарсиа не удивляло, что кто-то. решился на массовое убийство женщин: бомбу могла бросить тоже женщина, сострадание к женщинам — мужское чувство. Но дети… Гарсиа, как и все, видел фотографии.

Один из его сослуживцев, вернувшийся из России, рассказывал про вредительство: «Ненависть к машине — новое чувство; но когда в работу вкладывается весь энтузиазм и все надежды страны, это порождает у внутреннего врага физическую ненависть к работе…» Сейчас в Мадриде фашисты ненавидят народ, тот самый, в существование которого они, возможно, просто не верили годом раньше; а теперь даже в детях, играющих в сквере, им видится только ненавистный народ.

И может быть, в этот час двенадцать убийц дожидаются часа победы: сегодня после полудня в образцовой тюрьме заключенные пели фашистский гимн.

А он должен молчать. Он знал, нельзя искушать зверя, таящегося в человеке; если во время войны так часто прибегают к пытке, то — среди прочего — еще и потому, что пытка представляется единственным ответом на предательство и жестокость. Открыть истину значит толкнуть эту героическую толпу, дальний гомон которой доносится до него с порывами ветра, на первую ступеньку, ведущую к животной жестокости. Пусть уж Мадрид, опьяненный баррикадами, по-прежнему верит в подвиги Рамона Франко: потребность мстить за зверства сводит с ума не только отдельных людей, но и людские массы.

Разведка и служба госбезопасности будут действовать без посторонней помощи, как обычно… Ему вспомнилась Гран Виа былых времен, светлые апрельские утра, витрины, кафе, женщины, которых никто не убивает, палочки сахара, тающие, словно льдинки, в стаканах с водой, а рядом чашечки шоколада с корицей. И вот он, Гарсиа, здесь, в этом опустевшем дворце, и воздухом, которым он дышит, дышать нельзя.

Чем бы ни кончилась война, подумал он, какой возможен мир при подобном накале ненависти? И во что эта война превратит меня?

Он вспомнил, что людям свойственно размышлять над моральными проблемами, покачал головой, взял трубку, тяжело встал из-за стола и направился в отдел госбезопасности.

Глава шестая

По широчайшей лестнице поднимался в одиночестве сутулый худой человек: Гернико пришел за помощью санитарной службе, которую он пытался реорганизовать. То, что ему удалось создать в Толедо, оказалось каплей в море, когда война приблизилась к Мадриду. На первом этаже министерства, уже погрузившемся в темноту, стояли фигуры рыцарей в полном вооружении; и шагавший по широким мраморным ступеням писатель-католик, долговязый, очень белокурый, как люди на многих портретах Веласкеса, казалось, выскользнул из древних лат и снова скроется под ними с наступлением дня. Гарсиа не виделся с ним уже три недели. Он говаривал, что Гернико — единственный из его друзей, у кого ум принял форму любви к ближнему; и несмотря на все, что их разделяло, Гернико был, может статься, единственным человеком, которого Гарсиа любил.

Оба направились вместе к Пласа-Майор.

Вдоль стен и витрин со спущенными шторами шли, пригибаясь, тени, они шли рядами, словно тянули лямку; над ними тяжело перемещались клубы рыжего дыма, долетавшие из предместья. «Исход», — подумал Гарсиа.

Но нет, ни при ком из прохожих не было пожитков. Все шли очень быстро в одном и том же направлении.

— У города свои нервные нити, — сказал Гарсиа.

Слепец играл «Интернационал», перед ним стояла плошка. Засев, словно в засаде, в домах с погашенными огнями, сотня тысяч фашистов дожидалась утра.

— Ничего не слышно, — сказал Гернико.

Только шаги. Улица пульсировала, как кровеносный сосуд. Марокканцы подступали к Южным и Западным воротам; но ветер дул из города: ни винтовочного выстрела, ни орудийной пальбы. Шарканье толпы в тишине, похожее на возню грызунов под землей. И еще аккордеон.

Гарсиа и Гернико шли к Пуэрта-дель-Соль в том же направлении, в котором плыли по небу рыжие клубы дыма, в котором текла невидимая река, бессмысленно гнавшая людей к площади, словно там встали карабанчельские баррикады.

— Если мы остановим их здесь…

Какая-то женщина взяла Гернико за руку, сказала по-французски:

— Уезжать мне, как ты думаешь?