Надежда-прим

Своих нюшек шурин подбирал по объявлениям в газете «Из рук в руки». Снимал на дому, возил на папиной «копейке» за город, на плинер. Там заставлял принимать самые противоестественные позы, но при этом требовал, чтобы взгляд оставался застенчивым, девственным, как бы удивленным. Словно у молодой козочки.

Нюшки старались, как могли. Позы удавались, но взгляд у всех все равно был, как у официанток, таксистов или секретарш.

Шурина это раздражало. Он склочничал, отказывался платить, грозился оставить натуру одну до утра на плинере.

Однажды его фотографию опубликовали в каком-то шикарном бельгийском альбоме. По этому поводу шурин пил три дня, мог бы и больше, но у нюшек кончились деньги. С тех пор он всем представлялся, как мастер международного класса!

Это была та самая карикатурка, которой собкор «Комсомолки» хвастался перед Надеждой Викторовной. Каким образом шурину удалось заснять столь бесподобный момент, навсегда осталось за кадром. Сам же он называл снимок «моментальным». Но конкуренты божились, что это — самый, что ни на есть, постановочный кадр, если не дешевый эротический коллаж. В доказательство приводили различных нюшек, у которых шурин, причем абсолютно бесплатно, позаимствовал руки, голову, ноги… ну и все, что между!

И только шурин знал главное: он продал собкору «Комсомолки» снимок, права на который принадлежали бельгийскому издательству. Но не будут же проклятые буржуи из-за такой малости объявлять войну России! А по-другому им его ни в жисть не достать!

— Слышь, Лейкин, — так Мокров окрестил своего шурина, — ты когда в последний раз чинил свою «копейку»?

— Да вчера! — расстроено признался родственник. — Цельный день под ней, падлой, пролежал! Или она на мне. Как татары на России!

— Ну и как она, родная? — продолжил туманить мозги Мокров.

— Да никак! — голос в трубке зазвучал трагически. Не чувствуя подвоха, шурин спешил излить свою душу. — Она уже, как неродная! За двадцать лет всю обновили! Сперва батя, потом я. И все равно, как сострил этот… как, блин, его… — шурин надолго замолк, ожидая подсказки, — короче, включишь — не работает. А че?

— Здорово! — искренне хихикнул в трубку Мокров.

— Еще бы! — неожиданно поддержал его шурин. — Иногда просто замечательно. Это ж как поломаный лифт! Застрянешь в нем на полпути с… На улице ты бы к ней и не подошел. А тут! — Мокров услышал сладострастное причмокивание. — Особливо, если отключится свет! Это ж как в подводной лодке на глубине!.. Я недавно, позавчера, то есть, с одной… машина, понимаешь, заглохла посреди степи… так мы в ней до вечера и пробарахтались, как в лифте или в подводной лодке! Весь кислород сожрали! А когда она мне на обочине голосовала, я еще подумал, мол, на такую приятней наехать, чем подобрать. Ты меня понимаешь? А почему здорово?

— Это здорово! — пропустив мимо ушей восторженный бред шурина, многозначительно повторил Мокров. — Здорово, что у тебя такая развалюха! Не слыхал: судьба — индейка, жизнь — копейка, а эта… твоя машина, понимаешь… тоже копейка! Почему здорово? Да потому, что когда машина старая, всегда есть повод… что?

— Не знаю, — честно промямлил озадаченый шурин. — Выпить что ли?

— Купить новую, балда! А потом, само собой, и выпить! Святое дело!

— Да ну! — горячо задышал в трубку шурин, но тут же обреченно вздохнул. — А «копейку» куды?

— На металлолом, на скрапобазу! — пораженный способностью родственника решать проблему не с того конца. — У тебя ЧМЗ под окнами. Или подари обществу старинных автомобилей.

— Не могу! — раздался таинственный шопот, такой таинственный, что Мокрову показалось, что на другом конце провода сидит потусторонняя сила. — На ей проклятье!

— Чье? — еще таинственней зашипел Мокров.

— Она у нас фамильная: от отца к сыну. Батя сказал, если продашь или выбросишь — прокляну!

— Так он же коммунист!

— И коммунист, и бывший ответственный работник аппарата райисполкома, и уже… покойник. И тем не менее, проклянет! Я его хооорошо знаю!

На секунду Мокров растерялся: с покойником шутки плохи. Петра Мифодьевича, папашу Витька, он тоже знал хорошо. Большевистской закалки был человек, воистину матерый человечище, из тех, кто сначала стреляет, и лишь потом спрашивает пароль.

Поговаривали, что будто на Колыме, стоя на вышке с автоматом, бросал Петька на запретку куски хлеба. Старожилы, конечно, туда ни ногой, а новички покупались. До смерти, говорят, не убивал, но руку, тянущуюся за куском, отстреливал напрочь.

Не со зла, конечно, или садисткой натуры. Все по закону: не суйся, куда не следует без команды. Так и собак учат, не брать из чужих рук. Ну вот: Петру Мифодьевичу — развлечение, а зэку — польза: глядишь, и сактируют за ненадобностью до срока.

И кто его, подлеца, знает, чем он там после смерти занимается! Не тем ли самым, что и на Земле-матери. Поди сторожит ворота ада с автоматом на груди. Так он за ту сраную «копейку» не то что родному сыну, а и ему, Мокрову, че-нибудь такое отстрелит, без чего и генеральным директором «Родничка» можно быть разве что понарошку.

— А ты ему не говори! — хитро подмигнул он трубке.