Наивный и сентиментальный писатель

Подобно музею, роман хранит нюансы, краски, оттенки языка, выражая принятыми в повседневной жизни словами наши разрозненные, прыгающие с предмета на предмет будничные мысли. И не только хранит, но и показывает, как те или иные слова, выражения и идиомы употреблялись. Читая Джойса, мы радостно – словно наблюдая за ребенком, который еще только учится говорить, – открываем увлекательные возможности, таящиеся в привычном нам языке; поток сознания у Фолкнера и Вулф, у Броха[20]

и Маркеса увлекает нас не потому, что показывает, как у нас работает голова, а потому, что в нем запечатлен тот язык, которым мы разговариваем сами с собой, со всеми его прелестями и странностями.

Фиксация повседневной речи – важный критерий романа. Первое в турецкой литературе произведение, которое ему соответствует, – «Любовь к фаэтонам» Реджаизаде Махмуда Экрема[21]

(1896). Эта книга, главная тема которой – опасности восторженного западничества и претенциозность европеизированных интеллектуалов, представляет собой один из первых образцов появившейся в Османской империи и существующей по сей день разновидности романа, в которой рассматриваются взаимоотношения Востока и Запада. Замечательная особенность «Любви к фаэтонам» – та головоломная смесь турецкого и французского, на которой изъясняются герои, отражающая, по выражению турецкого литературного критика Жале Парла, «трагикомическую путаницу в головах», свойственную проевропейски настроенной просвещенной части османского общества конца XIX века. Нечто похожее показывает нам Толстой в «Войне и мире», когда русские аристократы в разгар войны с Наполеоном разговаривают в повседневной жизни по-французски. Однако в романе Экрема нет ничего похожего на сложную композицию и философскую глубину «Войны и мира» – это всего лишь реалистическая сатира. Читая «Любовь к фаэтонам», мы не пытаемся найти тайный центр романа, а просто наслаждаемся тем, как мастерски запечатлена повседневная речь более чем столетней давности. Впервые знакомясь (порой не в силах удержаться от смеха) с этим причудливым и весьма своеобразным романом, я от души радовался возможности проникнуть в сознание стамбульского интеллигента конца XIX века и услышать, как он говорит. К сожалению, такого рода речевые особенности, улавливать которые столь интересно и радостно писателям, как правило, полностью теряются при переводе на другие языки.

Тот отмеченный Маргерит Юрсенар факт, что до появления романов повседневная речь никак не фиксировалась, говорит нам и о том, насколько абсурдно само понятие исторического романа. Генри Джеймс, говоря в 1901 году в одном письме о «неизбежной дешевизне» исторических романов и наивности их читателей, имел в виду не только утраченные слова, но и то, как трудно проникнуть в сознание людей былых времен, увидеть эпоху глазами ее обитателей. Сочиняя исторический роман «Имя мне – Красный», я понимал, что для того, чтобы преодолеть эту пропасть в понимании и избавиться от фальши, недостаточно будет проштудировать записи из османских судебных и прочих архивов, пусть я и найду там кое-какие сведения о повседневной жизни Стамбула XVI столетия. О разговорном языке той эпохи мы вообще ничего не знаем, так что я решил, что лучше будет не пытаться замаскировать неаутентичность речи героев, а, напротив, подчеркнуть ее, преувеличить. Время от времени мои персонажи обращаются напрямую к читателю, говорят даже вещи и рисунки; в тексте немало отсылок к современности… Новшества, появившиеся в мировой литературе в восьмидесятые годы под влиянием таких писателей, как Борхес и Кальвино (которые были не столько романистами, сколько исследователями метафизики художественного текста), и обобщенно называемые постмодернизмом, способствовали повышению достоверности и убедительности, о которых так заботились Генри Джеймс и Маргерит Юрсенар, и укрепили традицию мыслить посредством романа.