Намек. Архивный шифр

— В Археологическое общество? На заседание? — поинтересовался Николай.

— Орлов отыскал меня.

Вот это новость!

— Сам лично?

— Да. Он объявил, что моё членство в ложе не отменено, и я могу возобновить его в любой момент. Разумеется, меня присоединят к новой группе.

Николай почувствовал, пожалуй, гордость за то, что один из самых влиятельных мастеров ложи так ценит его друга и так стремится видеть Алексея в рядах братства. Но и зависть кольнула: как ему тоже хотелось бы быть приглашённым! Возможно, когда Алексей станет хотя бы подмастерьем, то предложит его кандидатуру. Ведь для масонства не существует сословных различий!

Алексей ни прежде, ни теперь не сказал другу, в какую ложу вступил: держал слово. Неприятное впечатление, оставленное глупым и опасным поступком учеников ложи, сгладилось, но не исчезло вовсе. И Николаю вдруг подумалось: а ведь в Москве, по некоторым сведениям, действовало в прежние времена до сорока разных лож. Нынче же так модно всё таинственное и чудесное, что масонские ложи опять растут как грибы. Жаль, что Алексею не подвернулась другая, посерьёзнее!..

Этим летом Николай собирался, вместо поездки в деревню, впервые в жизни отправиться к Чёрному морю. Отложил денег и ждал августа — самого, по рассказам Извольского, знойного месяца черноморского лета. «В августе открывается настоящее дыхание юга», — говорил Алексей. Но в августе случилось непредвиденное и очень плохое: началась война. Всеобщая воинская мобилизация порождает полный раскардаш в железнодорожных сообщениях, а праздные поездки становятся неуместными. Николай отложил осуществление мечты до более благоприятных обстоятельств…

Полетели недели и месяцы войны. Призывные плакаты, народ толпится у свежих карт, мальчишки-газетчики выкрикивают броские цитаты из сводок, полученных с театра боевых действий. Благотворительные общества собирали в пользу семей погибших героев деньги и какие-то вещи. Призывы сдавать кровь для раненых; стайки восторженных барышень в форме сестёр милосердия.

Николай время от времени ходил сдавать кровь. После этой неприятной процедуры ломило в груди, но терпимо. В остальном он, при своём белом билете и мирной работе в архиве, был совершенно свободен от военных хлопот.

Николаю, хоть и сдавал кровь безвозмездно, совершенно не удавалось проникнуться царившим в обществе патриотическим подъёмом: его сознанием владело неисправимо прагматическое отношение к войне. Он много читал в газетах и журналах и рассуждал — всё больше с самим собой — о современной политике, об отношениях стран между собою и внутреннем положении в Российской империи. Всё прочитанное и обдуманное не давало ему ответа на главные вопросы: какая практическая польза может выйти от победы в этой огромной войне и во что может вылиться поражение. Слишком много стран вовлечены, слишком много интересов пересеклось и завязалось в тугой узел.

Несмотря на обилие нервических призывов к патриотическим чувствам и благотворительных акций, а также существенные перемены в одежде людей в пользу военной формы, по сути своей жизнь вокруг мало переменилась. Всё так же шумели улицы и громко суетились рынки, так же ранним утром люди разных сословий спешили по рабочим местам и по делам службы, а вечерами нарядные обыватели чинно прогуливались, тянулись к зрелищам и прочим развлечениям. Развлечений — правда, для обеспеченной публики — стало даже больше, чем до войны: варьете, кабаре, кафешантаны росли как грибы, вместо обычных трактиров там и тут сверкают огнями рестораны.

Только каждая компания и каждая парочка взахлёб обсуждает события на фронтах, отношения с союзниками, дальнейшие перспективы боевых действий. Что ж, так же взахлёб прежде обсуждалось открытие целой серии новых памятников: доктору Гаазу, Ивану Фёдорову. Вон, о Гоголе сколько спорили в позапрошлом году: не слишком ли мрачен, да вяжутся ли к нему фонари со львами. А в конце прошлого века незабываемое «Прибытие поезда» наделало много шуму и довело множество чувствительных особ женского пола до истерических припадков…

Разношёрстного люда и непривычных говоров в Москве стало больше: беженцы из западных областей. Но приезжих и раньше хватало, Москва всех приспосабливает к делу.

А вот кого не встречалось прежде на улицах — калек в линялой военной форме и заношенных повязках — недолечившихся, слабых, бледных. Жутко, когда глаза забинтованы, и человек медленно двигается вперёд, беспомощно водя палочкой перед собой. И ещё: иной раз наткнёшься на скорбный взгляд женщины в толпе. Смотрит отрешённо, будто внутрь себя, и чувствуется, что несёт непосильную ношу. То ли потеряла близкого человека, то ли недавно проводила на войну, и ей невмочь ждать вестей. А то вдруг полоснёт по тебе жестокой, злой завистью, смешанной с тяжёлым недоумением: почему вот этот — молодой, здоровый, неказистый — мирно коптит небо в Москве, а мой — там?!