Наперекор судьбе

Ей было очень плохо. Она чувствовала себя несчастной. Эйфория от возвращения домой прошла. Теперь ей было одиноко и тяжело. К этому добавлялось чувство вины. Как она могла решиться на такое? Взять и бросить Люка, не выслушав его объяснений и ничего не объяснив ему. Она была просто обязана откровенно поговорить с ним, хотя бы дать ему шанс уехать вместе с ней и детьми. Если нацисты его уже арестовали, в этом есть доля и ее вины. Адели отчаянно хотелось получить от Люка хоть какую-нибудь весточку. Хотя бы узнать, что с ним все в порядке и он находится в относительной безопасности. Но это было совершенно невозможно. Она без конца пыталась позвонить в Париж. Телефонистки вежливо отвечали, что связи с Парижем нет. Иначе и быть не могло: немцы контролировали и телефонную сеть, и почту. Почтовое сообщение между Англией и Францией полностью прервалось. Ее отец многократно пытался связаться с издательством Конастантена и потом перестал, объявив свои попытки абсолютно безнадежными. Вопреки всей логике, Адель безумно обижало, что Люк, со своей стороны, даже не попытался дать знать о себе. Тогда, в июне, это еще можно было сделать. Он бы мог найти каналы и разузнать. Если его не интересовала ее судьба – Адель допускала даже это, – ему наверняка была небезразлична судьба его детей. Или все это означает совсем иное: его арест, отправку в концлагерь и даже…

Но судьба Люка была не единственной причиной страданий Адели. Ее вдруг задним числом начало терзать то, что она соблазнила капитана судна. Из близких об этом знала только Венеция. Сестре это было преподнесено как вынужденный шаг во имя спасения себя и детей. Казалось бы, сделала и забыла. Но та история не забывалась. Наоборот, с течением времени она виделась все более и более отвратительной. Адель пробовала убеждать себя прежними аргументами: она действовала прагматично, четко сознавая, что делает это ради спасения себя и детей. И вот она в безопасности, в тихом Эшингеме, где ее окружает скука и… чувство вины. Адель снова и снова прокручивала в мыслях ту историю, испытывая все больше отвращение к самой себе. Как же быстро она предложила капитану сделку, с какой легкостью отдалась ему, преодолев физическое отвращение. Адель вспоминала обрюзгшее мужское тело, вздымавшееся над ней в капитанской каюте, слюнявые губы, зловонное дыхание. А ведь она вполне могла забеременеть, подцепить венерическую болезнь и, хуже того, остаться на французском берегу ни с чем. Этого не случилось в реальности, но это происходило в кошмарных снах, донимавших ее чуть ли не каждую ночь. Она просыпалась в поту, ощущая, как по всему телу ползут мурашки.

Ее преследовали воспоминания о страшных днях, проведенных на французских дорогах. Воздушные налеты, люди, падающие у нее на глазах. Убитым наповал было даже легче, чем раненым и покалеченным. Она вспоминала обезумевших от горя матерей, тщетно пытавшихся разыскать потерявшихся детей, и таких же обезумевших от страха детей, тщетно ищущих родителей. Вспоминала, как мужчины и женщины остервенело дрались за пищу, воду, место для ночлега. Рассказывая об этом родным, Адель не живописала ужасы, ограничиваясь лишь общими фразами. Но почему-то те пять страшных дней не меркли в памяти, а становились все отчетливее. Ей казалось, что она виновата в том, что… выжила. Адель пыталась спорить с собой, говорила, что не она устраивала воздушные налеты и не она успокаивала французов лживыми сказками. Но она сделала немало такого, что тоже могло считаться преступлением перед человечеством. Она не останавливалась, чтобы помочь немощным старикам, не делилась водой и молоком с чужими детьми. Ее занимало лишь собственное выживание и выживание ее детей. Пусть и задним числом, но эгоизм и почти жестокость, проявленные ею в те дни, сейчас больно били по ней.

Хуже того: она учила эгоизму и жестокости своих детей. Она резко пресекала попытки Нони поделиться с кем-то яблоком или хлебом, объясняя дочке, что иначе им будет нечего есть самим. Она подвергла хрупкую детскую психику чудовищному испытанию. Кто знает, какие страшные картины и звуки запечатлелись в памяти Нони и Лукаса. Вроде бы за Нони ей нечего беспокоиться. Поначалу девочка плакала по ночам и звала отца. Возможно, детское сознание действительно устойчивее, чем кажется взрослым. Во всяком случае, с Нони она могла говорить на все темы. Адель даже слышала, как ее дочь с гордостью рассказывала Иззи, Генри и Ру об их путешествии из Парижа в Бордо.