Наперекор судьбе

Лучше всего она себя чувствовала, когда плакала. Плач освобождал Адель от необходимости быть смелой, освобождал от решений и действий, лишь усугублявших ее жалкое состояние. Плакала она каждый день и ждала этого времени, как другие ждут обеда или возможности посидеть с рюмкой вина. Она рыдала тихо, но неистово, обхватив голову руками или прижимая к себе Нони и Лукаса. Выплакавшись, Адель ненадолго успокаивалась. Ей становилось легче. На какое-то время она освобождалась от мыслей о Люке и переставала бичевать себя за то, что увезла от него детей. Она часто думала, как повел бы себя Люк, не будь сейчас войны. Помчался бы на поиски? Забрал бы у нее детей, как это сделала она? Постарался бы вычеркнуть ее из жизни Нони и Лукаса, как она вычеркнула его? А потом все начиналось сначала. Адель опять принималась изводить свой разум и душу, наполняя их страданиями, чувством вины и раскаяния. Она снова ненавидела себя и ужасно боялась последствий того, что сделала летом.

* * *

Рождество и Новый год Седрик Рассел провел за городом, в доме своего недавнего возлюбленного, художника Бертрама Каллингфорда. Они познакомились в театре в один из редких приездов Каллингфорда в Лондон. Это было в самом начале войны. Седрик сожалел, что Бертраму сорок, а не меньше, однако возраст ничуть не влиял на обаяние художника и его изысканные манеры. К тому же, будь Каллингфорд помоложе, его бы наверняка взяли в армию. Этим аргументом Седрик нередко себя утешал. Сам Седрик избежал призыва. Он испытал громадное облегчение и даже странную, лишенную логики радость, когда во время медицинского осмотра у него выявили слабое сердце. Врач, осматривавший Седрика, был почти уверен, что причиной послужила тяжелая форма скарлатины, которой фотограф болел в детстве. Комиссия признала его негодным для действительной службы.

Что касается его сексуальных особенностей, они тоже сыграли свою роль, хотя и совсем незначительную. На призывной пункт Седрик явился в старом отцовском твидовом костюме, со щедро набриолиненными локонами. Его голос и манеры не стыковались с армейской действительностью. Неудивительно, что сержант, ведающий призывом, обрадовался не меньше Седрика, узнав о медицинских противопоказаниях.

Тем не менее Седрик хотел внести свой вклад в оборону страны и поступил санитаром в большую больницу. Больница находилась в районе Ист-Энда и была почти целиком заполнена жертвами немецкого блицкрига. Работа – к легкому удивлению Седрика – ему понравилась. Все пациенты его любили. Он их подбадривал, присаживался к ним на кровать, говорил о всякой всячине и рассказывал анекдоты. Молодым медсестрам он тоже нравился. Не каждый день встретишь мужчину, понимающего толк в косметике и прическах. Вдобавок он давал им весьма полезные советы по части отношений с их парнями. То, что нравилось рядовым медсестрам, не вызывало восторгов у их начальницы. Но поскольку Седрик очень хорошо справлялся с работой – болтовня и его шатания по больнице не в счет – и положительно влиял на моральный дух больных, все остальное ему прощалось.

– Конечно, это не совсем то, чем я привык заниматься, – признавался он Каллингфорду. – А еда! Просто ужас какой-то. И целую неделю глаз не на ком остановить. Все так серо и буднично. Правда, мне очень нравятся шапочки медсестер. На прошлой неделе я примерял. Мне идет.

В уилтширском загородном доме Каллингфорда они замечательно отпраздновали Рождество, но уже третьего января, в шесть утра, Седрику надлежало быть на дежурстве.

– Я даже боюсь представить, сколько раненых поступило в больницу после позавчерашнего жуткого налета, – сказал он Каллингфорду и признался, что хотел бы немного побыть один. – Моя квартира в ужасающем беспорядке. Не могу найти уборщицу. Там столько пыли, что я впадаю в отчаяние. А из-за бомбежек ее только прибавилось.

Соседом Каллингфорда был майор военно-морских сил, имевший некоторый запас бензина. Каллингфорд без особого энтузиазма согласился отвезти Седрика в Челси, где тот жил неподалеку от Милборн-Гроув. Фотограф принадлежал к весьма большому сообществу артистов и художников, любивших собираться в «Артистическом кафе» на Фулем-роуд, где почти рядом был знаменитый магазин тортов и пирожных. Невзирая на воздушные налеты, эти люди продолжали ходить в Сохо и театр «Сэдлерс Уэллз» и вообще вели себя так, словно главными причинами для беспокойства были сахар для кофе и хорошее место на галерке. Седрик любил повторять: «Жизнь – это очень длинная вечеринка». При всей его привередливости, он получал странное удовольствие, проводя ночи в бомбоубежищах, где развлекал людей песенками и страшными историями.

* * *

Седрик приехал в Лондон вечером, накануне дежурства. Войдя к себе в квартиру, он обнаружил подсунутую под дверь записку от Миранды Беннетт, редактора отдела моды журнала «Стайл». «Пыталась искать тебя у Берти, но там сказали, что ты был и потом исчез. Звонила сюда. Надо же, как ты был занят, если даже не слышал звонка! Позвони. Есть кое-какие странные новости».

Заинтригованный, Седрик тут же ей позвонил.