Нарушая заповеди

— Аффекта, — машинально поправляю и пытаюсь выпутаться из её цепких пальцев. — Я понимаю, тёть Люб, и не злюсь — правда. Только, пожалуйста, сейчас от меня отстаньте.

Соседка на мгновение растерянно зависает с раскрытым ртом и этой секунды мне хватает, чтобы вырваться и продолжить путь.

— И это за всё хорошее, а, Ром? — летит мне вдогонку.

— Я благодарен Вам за всё, — не поворачиваюсь и не останавливаюсь.

— Ага, я и вижу! Думаешь, за те гроши, что ты нам подкидываешь, ты где-то ещё сможешь купить человеческое тепло? Ведь я тебя почти как сына любила!

Сейчас это даже не больно. Поэтому я не задерживаюсь и уже распахиваю дверь в свою комнату. Со стороны кухни со сковородой спешит Пила…

— А свою Еву, шалаву малолетнюю, ты, значит, легко простил? — визжит тётя Любаша и я притормаживаю.

Откуда? Хотя… понятно откуда. О Лялькиной роли в событиях четырёхлетней давности знала только Янка. Тогда она была моей единственной жилеткой и отдушиной. Она активно применяла сексотерапию, а я делился с ней страхами, сомнениями и переживаниями. Идиот!

Я медленно разворачиваюсь к соседке.

— Вы, тёть Люб, ничего не знаете о Еве и не стоит говорить о ней в таком тоне.

— Да правда, что ли? — женщина подбоченилась и оскалилась. — Если бы твоя соплюха не подставила вас с матерью, Анька и сейчас была бы жива. Только ведь вы, мужики, головой редко думаете. Подумаешь, мать на тот свет отправили! Эта твоя, небось, покаялась?

Словно в какой-то прострации я про себя отмечаю, что даже не знаю, покаялась ли… Наверное, Лялька и говорила что-то…

— Лучше заткнись, тёть Люб. Ты ведь сама знаешь, что с мамой произошёл несчастный случай…

— И давно ты так думаешь? Раньше ты по-другому рассуждал. А теперь что? Хорошо ноги раздвигает твоя Ева? Неужели моя Янка хуже? А ведь я вчера твою шалашовку не сразу признала. Это я уж по папаше её поняла. Явился, страшила — весь такой крутой! Его ты, дурачок, тоже простил?

— Может, ей сковороду в рот забить? — интересуется Пила, стоя рядом со мной с горячей посудиной.

— Чем этот бандюган тебя прикупил? — продолжает орать соседка. — Деньжатками? И дочу свою подложил! А теперь…

Неожиданно женщина замолкает, а рот её искривляется в некрасивой гримасе. Она быстро моргает, глядя мне за спину, а потом срывается с места и быстро исчезает в своей комнате.

Мы с Пилой поворачиваемся одновременно. Позади полный коридор вольнослушателей и среди них хмурый и задумчивый Баев.

— Разговор есть, Роман.

С едой не срослось. Да и аппетит пропал, зато головная боль усилилась. Стараясь не шевелить головой, я сижу на пассажирском сиденье во внедорожнике Баева. Мне на хрен не нужна такая компания, но я еду за своим Франкенштейном.

— Какие у тебя планы в отношении моей дочери? — Баев первым нарушает молчание.

— Я не строил планы, — отвечаю, не раздумывая.

— Ожидаемо.

Пятиминутная пауза. И мысли, как мелкий песок в песочных часах, — ускользают. И нет сил сосредоточиться.

— Что ты можешь ей дать? — снова включается Баев, а мне требуется время, чтобы понять — речь снова о Еве.

— Всё, что смогу взять сам.

— Хм… Давай начистоту, Роман. Я предполагаю, что ты не нищий, но я ведь не об этом. Ты очень проблемный парень, и проблемы у тебя по всем фронтам. Ты живёшь в гадюшнике, в который не сможешь привести мою дочь. Вернее, уже смог, хотя не должен был. Ты забросил академию, почти не посещаешь свою церковь, на работе у тебя проблемы… И ты чуть не загремел по самой позорной статье. Знаю, что не виноват, но это — тоже твоя проблема.

Я не собираюсь ничего отрицать, но не могу уловить, что именно меня зацепило…

— Вы забыли упомянуть о том, что я стал сегодня знаменитым. И да — это тоже моя проблема. Вот только у меня, Тимур Альбертович, нет проблем на работе.

— Уже есть, Роман.

64

Три года назад, ещё на «срочке», во время очередного прыжка с вертолёта у меня не раскрылся основной парашют. Вообще-то, явление исключительно редкое, но, похоже, я везунчик. К счастью, мозги от ужаса не парализовало, и с запасным парашютом я справился вовремя. Всё обошлось. Помню, как потом храбрился, давя из себя улыбку, но трясущиеся руки и отбивающие дробь зубы выдавали моё состояние с головой. Это был очень короткий, но дикий животный страх. Потом, по прошествии времени, я все никак не мог вспомнить, что чувствовал тогда, каков на вкус этот страх…

Сейчас я это вспомнил. Пусть ненадолго, но я успел прочувствовать в полной мере панический липкий страх от осознания собственной никчёмности и беспомощности.