Наш Современник, 2005 № 10

Я понимал: москвичи желали мне занять более активную и жёсткую позицию в наступившей литературно-политической битве. Но я был интернирован в поэзии. А с поиском Белой идеи всё чаще сбегал в тайгу даже не в промысловый сезон, напечатав в журнале «Охота и охотничье хозяйство» определённую сентенцию: «Чем ближе узнаю людей, тем сильнее тянет к собакам».

В последние годы его жизни я пригляделся не со стороны ума-разума, а со стороны мерцающего духа. Выдающийся русский поэт XX века Юрий Кузнецов может быть соизмерим только с откровениями духа и духовного провидчества. Во внешней оболочке с наклейкой «Острая мысль» или «Пряная мысль». И к столбовому русскому дворянину Тютчеву «улыбка познания» с электрическим током в руке имеет весьма отдалённое отношение. Кузнецов — поэт не тютчевской школы. Скорее дух Моцарта с ядовитым умом Сальери в пушкинской трактовке, что ли… Вообще, открытие «Земли Кузнецова» по силам сотаиннику его духа в философии, теологии и… Бог ещё знает в чём!

Всё хочу проститься с ним стихами, но окончание втягивается в ту же «щель неземную», сквозь которую ветер простужает разум.

Глаза твои грозно косили

На Запад, где тайный Восток.Был слишком знобящ для России,Мерцающим духом высок.Сказал мне, тревожно сутулясь,У елей кремлёвской стены:

— Мы все до сих пор не вернулисьС любимой народом войны.— С проклятой…Отрезал: — С любимой!

Руки не подал и ушёлВ туманы свои и глубины,И шаг был надсадно тяжёл…

С 70-х годов существует наша переписка со Станиславом Куняевым. Они были в своё время с Михаилом Дудиным руководителями Всесоюзного совещания молодых писателей, где прямо и открыто поддержали представленные мной стихи, рекомендовали их в журналы и издательство. Переписка возникла по поводу присылаемых мной книжек и новых стихов.

«Поэма, на мой взгляд, тебе удалась — она хороша по глубине, свежести, укрупнённости мышления, точности рассказа… Книга понравилась меньше. В ней много вдохновения, но мало власти над словом, над чувствами… Есть в книге нелюбимый мною „дух Луговского“ — громкогласность, себя не контролирующая…».

Крепко припечатал Станислав Юрьевич, словно кастетом по верхним зубам. Моё дело не в том, чтобы держать удар. Дело не в том. У пророков, например, отвёрстые рты. Всю жизнь не смогу говорить сквозь зубы. Громкогласность контролировать надо… но надо ли? Как художественный принцип крик, конечно, неубедителен. «Тихая моя родина», — выдохнул Рубцов, и этот выдох услышали по всей Руси. Но это — Николай Рубцов, у него — так, у всех так не может быть.

Мне-то уж, — Бог в помощь! — неясачному поэту в Сибири, делать «глупости» — уноситься далёко-далёко, на самые чертовы кулички. А ведь есть ещё что-то, Станислав Юрьевич, и дальше чертовых куличек! Нулевого варианта не существует. И в августе, может быть, не зарницы в небе сверкают, а «звирки-цвирки» от очков Вишнякова, летящего верхом на чертоломном буреломе. И синие шпицрутены молний, как Божий бич, гонят меня, а?

Станислав Юрьевич Куняев, он вообще-то разный. В следующем письме утверждает:

«Бесстрашие — наше спасение… Поэт — он сам себе и народ и сам себе государство. Вот и пляши на ниточке: и распоясаться ты сам себе должен позволить, и железной дланью свой собственный мятеж в форму уложить, чтобы стенки светились от внутреннего жара, но не плавились…».

Став главным редактором «Нашего современника», Станислав Куняев, как никто другой, очень многое сделал для авторов из провинции: звонил, писал письма, просил прислать новые стихи, крепко ругал, ободрял, рекомендовал, присылал книги, зорко оглядывал русский стан: кто там ещё есть, кто потерялся, как его отыскать? В этом его крестная ноша, его отдарок за подарки юности, перепадавшие Куняеву по праву наследства от многих классиков, ещё бывших живыми в средине двадцатого века…