Наши в ТАССе

Выходим мы поздним вечером из ресторана на море «Диоскурия», идём по набережной. Навстречу парень и три девицы. Вдруг одна из них подлетает ко мне, ласково берёт меня за локоть:

– Я хочу сегодня быть с вами. Пойдёмте.

Я ошалел и обрадовался.

Впервые ко мне сама подошла девушка.

«А вдруг она меня проиграла и на виду у спорщиков решила арендовать меня, искусить, обесчестить и обесточить?»

Она пошатала мою руку:

– Ну что же вы не идёте?

Я пожал плечами. Мол, я б и пошёл, да вот…

И смотрю на Лису.

– Нет! Он не пойдёт, – глухо проговорила Лиса и крепко сжала мою ладонь.

На сцену очень развлюблённо смотрела незнакомая троица. И ждала. Конца. Ждала конца и смущённая дева.

Мы молча разошлись.

Утром рыжая Лиса усвистала в свой Кисловодск.

Слегка погрустив, я забрёл в клуб туристов на фильм «Миллион лет назад» и гладил руку раздавшейся вширь и вкось грудастой старшекласски Наташи. Её папа и мама сидели по ту сторону юнчихи. Бдительно стерегли. И не устерегли. Стережённая марксами Наташа схватила мою руку и крепко прижала к тёплой и большой одной своей вершине Гиндукуша и пылко повелела: «Приходи завтра на медицинский пляж».

Конечно, я был на медицинском.

Конечно, мы не встретились. Я ж не знал её в лицо. Сидели-то в тёмном кино.

А молодых полнушек – весь пляж.

Я подходил к одной юнице, ко второй, к третьей.

Убеждал:

– Сознавайтесь! Вы Наташа!

Все мотали головами, и я мотал дальше.

Я сказал себе:

«На век твоих красных плавок хватит мармеладок и без Наташки. Остановись!»

И я остановился возле Вали. Она сидела под тентом на пляже Совмина Грузии и грустно лакировала в одиночестве ногти на ногах.

– Почему ты одна под небом Грузии печальной?

– Так теперь не одна. Я плюс ты. Пара!

– Раз плюс так плюс.

Время было обеденное, и Валя сказала:

– Айда поедим в «Диоскурии».

– Айда.

– Но туда надо нести рублей тридцать!

– Посмотри на мои хлипкие плечи! Я столько не донесу! Мне по плечу лишь пятёрка.

У меня в кармане было лишь пять рублей.

В «Диоскурии» после энного стопарика она значительно посмотрела мне в глаза и восхитилась:

– А в тебе что-то да есть!

– Конечно! Я съёл салат и шашлык.

– Дубак!

– Всё может быть.

– И всё равно в тебе что-то есть!

Я потрогал в кармане свою мятую пятёрку. Больше там ничего не было.

Мне ничего не оставалось делать и я раскололся:

– У тебя тоже что-то наверняка есть. Будь готова поделиться. А то, может случиться, с официантом мне одному не расквитаться. И нас бросят в море. А оно и так от горя чёрное. И глубокое. Пока долетишь до дна – простудишься. Можно насморк схватить.

Дурашливо-беспечная сухумская неделя пролетела одним мигом, и я поехал в Махарадзе.

С поезда я сразу пошёл в свою школу, пошёл по той улице, по которой ходил долгие три года.

Школа наша на улице Ниношвили, семь.

Лето. Нигде никого. Один старик сторож.

В грусти прошёлся я по всем классам…

В печали вышел я из школы и побрёл старой дорогой к себе в совхоз-колонию «Насакиральский», где горько прожил первые свои двадцать лет.

Всё новое меня останавливало и заставляло попристальней в него вглядеться.

Городок омывала шумливая, какая-то сердитая речка Натанеби. Казалось, она злилась, что приходится ей прыгать через большие камни. А камни ещё крупней она не могла одолеть и с шипом обегала их с боков.

В мою школьную пору на реке не было моста. Машины одолевали её вброд. Для пешего брата пошатывалась дохленькая дощатая кладка на гнилых столбцах.

Теперь же километровый мост на бетонных высоких сваях радостно перемахивал и речку и её долинку. Видеть всё это глазу было в большой праздник.

С ланчхутского тракта я свернул посмотреть на нашу мельницу, куда я носил молоть кукурузу. Но мельницы уже не было. Её снесли.

Дальше от большака отбегала шоссейка к нашему пятому району. Справа от дороги был пустырь, где я каждую осень резал папоротник и утеплял сарай для коз. Теперь здесь в садах горделиво высились друг против друга два новеньких дома. На плоском камне у родничка сидел мужик с кривым носом. Я его сразу узнал.

– Привет, Акоп! – крикнул я.

Он улыбнулся:

– Ты меня не забыл, Толик? – удивился он.

– Да кто ж посмеет забыть самого Акопа Каракашяна! И камушек твой помню!

– Вайме… Вайме… Заходи, Толик! Болшой гост будэшь.

Слово слову радуется, слово к слову тянется.

– Акоп, ты женился?

– Нэт, Толик. Вот, – вздохнув, похлопал он камень сбоку под собой, – вот мой жэна!

– А чего так?

– Судба.

– Ты это брось!

– Да, Толик. Я хотел на ней жениться – ничаво не пришёл. Остался один камен. Приехал на вербовка – уэхал мой вербовка…

Каждое лето к нам в совхоз-колонию приезжали по вербовке многие девчата. С одной вербованной раз в воскресенье оказался он в городе. Возвращались вместе. И пока дошли до дома – Акоп раз десять прикладывался к ней. А сахарница[183] у неё тощенькая – он всякий раз подпихивал под тоскливую заднюшку плоский камень в полотняной сумке. С этим камнем он и приплёлся домой. И все долгие годы хранил. Частенько в грусти сиживал на нём, как на троне, у ворот. Вот как сейчас.

Каракашяны и Куликовы съехали из посёлка сюда, на отшиб. Выстроили на пустыре дома. Завели сады.