Наследник из Калькутты

Василевский был одиозной фигурой, крупным вором, сидевшим уже не первый срок. Данная отсидка была за неудачный угон эшелона кровельного железа. Другие участники этой «экспроприации», не фигурировавшие в обвинительном заключении, обещали Василевскому, что семья его ни в чем не будет нуждаться, да и сам он в лагере будет иметь все, что нужно, – и сдержали слово. Но об этом отец узнал уже много позже от самого Василевского.

Отец был ошеломлен роскошью жилья: кроме деревянных нар и стола в комнатке стояли тумбочка и табуретка, покрытые марлей (!), а на окошке висели марлевые же занавески (!!!). Василевский спросил: «Ты литератор?» – «Да, в некотором роде…» – «Романа пишешь?» – «Нет, не приходилось…» – «А повестя?» – «Тоже не писал». – «Так какой же ты литератор? Что же писал-то?» – «Так… Критические статьи, литературные обзоры, очерки…» – «Ну ладно. А если роман нужно написать – сможешь?» – «Можно попробовать… А кому это нужно?» – «Мне».

В это время в комнатке появился «шестерка» и принес так называемое «премблюдо»: полную миску румяных пончиков. (В зоне это блюдо считалось премиальным и выдавалось лучшим работникам сверх положенной баланды. «Вкушать» это премиальное блюдо можно было только в горячем виде – остывая, оно превращалось в камень.) Василевский извлек из тумбочки две алюминиевые кружки, в которых заварил «чифирок». Выпили, заели деликатесными пончиками – и разговор пошел дальше: «А зачем же вам, Василий Павлович, нужен роман?» – «Ну что ж ты за непонятливый такой! Если человеку нужен костюм – кому заказывают? Портному! Если сапоги – сапожнику! А роман – литератору!»

(На поставленный вопрос Василевский так и не ответил.)

«Хорошо, Василий Павлович, я подумаю. Трудно так, сразу-то…»

Василевский показал отцу переплетенную тетрадь. На обложке значилось: «В.П. Василевский. Писатель. Позднее признание. Роман». (Ударение, по всей видимости, было на первом слоге.) Работодатель с воодушевлением прочел вслух первую фразу: «По улицам английского города Берлина ехала карета с потушенными огнями…» Отец перелистал рукопись. Бросилась в глаза фраза: «Граф держал графиню за бедро…»

«Дома», в бараке, отцу посоветовали: «Давай соглашайся. Василевский – маньяк, обязательно хочет стать писателем. Кто-то сказал ему, что Сталин только приключенческую литературу читает, вот он и решил, что пошлет Сталину роман (под своей, разумеется, фамилией), да еще из таких мест, где сам генералиссимус когда-то отбывал ссылку. Сталин прочтет, умилится, удивится, что такой хороший писатель сидит понапрасну, – и освободит его. У Василевского прямой расчет, отбывать ему еще около десяти лет. А ты, Батя, уже немолодой (отцу был тогда 41 год!), полсрока оттянул, осталось всего ничего. Соглашайся, чтобы на лесоповал всерьез не загреметь. Здоровье сбережешь». Отец решил согласиться.

На следующем «совещании» Василевским были поставлены условия: 1) чтобы действие происходило не в России, 2) чтобы оно было не ближе чем за 200 лет до нашего времени, 3) чтобы там было что-нибудь «очень страшное» («А что, Василий Павлович, самое страшное на свете?» – «Охота на льва!») и 4) чтобы было что-нибудь очень жалостливое. («А что самое жалостливое!» – «Похищение ребенка».)

«Через сколько времени напишешь роман?» – «Да примерно через год…» «На «Позднее признание» ушло полгода, а ты – литератор, образованный. Месяца три хватит».

Пришлось объяснять, что чем больше опыта и знаний, тем больше требуется времени, чтобы использовать их в книге.

Со своей стороны Василевский обещал устроить отца на привилегированную лагерную работу – «вошебоем» (дезинфектором) при бане, да и то исполнять эту должность придется изредка, во время начальнических проверок, а все остальное время – жить на чердаке той самой бани и писать. Василевский поставляет бумагу, чернила, курево и – самая главная приманка! – месяца через два (очевидно, в зависимости от скорости и качества написания) достает пропуск на бесконвойное хождение.

Итак, соглашение было достигнуто.

Отец переселился на банный чердак, куда были втащены свежесрубленный стол и табуретка. Чернильницей служил перевернутый большой электрический изолятор, ручку сделали из обструганной палочки, прикрутив к ней ниткой перо № 86, – и с Богом! Это было 17 мая 1950 года.

Прошло два месяца чердачного писания. Каково же было изумление отца, когда Василевский вручил ему пропуск на бесконвойное хождение! Когда он первый раз вышел за ворота зоны без «аккомпаниатора» – слезы потекли сами собой… Отец говорил, что даже потом, после окончательного освобождения, он не испытывал такого чувства свободы и радости…