– Прикажу, как же, за мной не задержится, – пообещал Соколов. – Но сначала ещё вопрос: где эту несчастную, условно назовём княжной, расстреляли? И кто?
– Здесь, пермские чекисты.
– Похоронена? Место знаете?
– Могила известна.
– Эксгумацию проводили?
– То есть? – нервно вскинулся Кирста.
– Могилу раскапывали? Гроб вытаскивали? Покойницу осматривали? Вскрытие проводили?
– Нет… – растерялся надворный советник. – А зачем? И так всё ясно. Свидетели надёжные…
– Не взыщите, капитан, но вот вам разница между военным угрозыском, направленным на оперативную работу, и судебным следствием. Вам по службе положено принимать быстрые решения. Нам, штатским шпакам, – медленные и потому основательные. Можете обеспечить трёх-четырёх копателей?
– В такой мороз копать? – оторопел капитан.
– В такой мороз. Придётся жечь костры, отогревать землю. Все расходы оплатит командование Сибирской армии, – добавил Соколов.
– Тогда всё проще, – с облегчением произнес Кирста. – К завтрашнему утру получите землекопов.
– Так что ваш сюрприз?
– Интересный, очень. Как узнал, что вы будете здесь, решил подготовить, – Кирста озабоченно глянул на часы. – Надо же! Час двадцать. Однако же, хочу заверить: вам будет интересно, надо подождать.
– Лично я не против. У нас есть чем заняться. Просмотреть ваши материалы. Здесь дело?
– Разумеется, где ещё…
Кирста, не вставая из-за стола, протянул руку к сейфу, открыл дверцу и вытащил пачку листов.
– Надеюсь, вы развлечётесь, – прибавил он и положил пачку перед Соколовым.
– Не сомневаюсь. Мне Дюма не надо или Крестовского – дайте протоколы допросов почитать.
Степных щёлкнул замком портфеля, и пачка исчезла в его бездонном чреве.
– Вы так хотите? – обеспокоился Кирста. – Тогда извольте расписку.
– Как же иначе? – заверил Соколов. – Николай Алексеевич – опись, как полагается!
По мере того, как Степных и Алексеев заносили документы в реестр, они передавали их Соколову.
Следователь придвинул стул к окну, поближе к свету, и взялся за чтение.
«22 августа 1918 года секретный сотрудник военного контроля (имя его не называю по соображениям его безопасности), прибывший из командировки в тыл большевиков, доложил мне, начальнику А. Ф. Кирсте:
1. Пробрался он в середину большевиков…»
«В середину? – остановился Соколов. – Где она, эта середина? И кто её отмерял?..»
Он бросил короткий взгляд на Кирсту – тот внимательно следил за выражением лица Соколова. Столкнувшись взглядом со следователем, капитан резко отвернулся и принялся перебирать бумаги на столе.
«…в середину большевиков. И в деревне Еловка, в 40 верстах от Ирбита, в стороне между ст. Егоршино и Ирбитом, узнал от караульного красноармейца из села Еловки Артемия Макарова, что перед уходом большевиков из Екатеринбурга ночью он, Макаров, видел, как проезжали три крытых автомобиля и две тройки. Макаров проследил их до конной почтовой станции и узнал, что лошадей не меняли и что в автомобилях увезли б. Государя и его семью по направлению к Верхотурью.
2. В Ирбитском заводе красноармеец Дмитрий Капустин говорил моему агенту, что Капустину известно, что перед приходом чехословаков собирались б. государя и его семью увезти и что он, Капустин, дежурил на вокзале и видел, как формировался поезд для б. Государя и его семьи до станции Батенево».
«Уникальные агенты у Кирсты, – разозлился Соколов. – В
– У вас, Николай Алексеевич, – деликатно осведомился Кирста, – какое-то впечатление уже складывается?
– Какое-то складывается, – подтвердил Соколов. – Но окончательно сложится после изучения всего.
– Извините, не буду больше докучать, – спохватился Кирста.
– Ничего, ничего, – рассеянно успокоил его следователь, протягивая руку за следующей порцией материалов.
«Ага, вот главное…» Он приступил к протоколам допросов важнейших свидетелей.
Осенью, было это, кажется, в воскресенье, в лесу у нашего разъезда №34 была задержана молодая женщина и заведена красноармейцами в сторожку. Я пошла поглядеть и увидела в углу у печки барышню. Волосы были у неё были тёмные, нос, кажется, с горбинкой. На лице у неё, у глаза, был большой синяк. Кофточка у неё была белая, и на груди кровь. Одета она была в тёмную юбку, на ногах туфли, хоть и старые, но были дорогие.
Сидела та барышня грустная и пугливо смотрела на всех, кто глазел на неё. А красноармейцы смеялись над ней. Мне стало жалко барышню, уж очень она была несчастная. Я предложила ей шаньгу, ещё тёплую. Но она отказалась, сказала, что не может есть, и спросила: «Что мне будет?» Барышню ту одели в шинель, в башлык и увезли в Пермь. Притом, когда она ещё в сторожке была, солдаты говорили, что она дочь б. государя.