Настоящая принцесса и Снежная Осень

Две толстые жабы в террариуме с момента появления не­прошеного гостя пребывали в полуобмороке.

Богданович плавно отвернулся и принялся накручивать диск старинного телефонного аппарата с бронзовой тяжелой трубкой.

Танидзаки-сан? — спросил бармен. — Доброе утро, про­стите, что отрываю от дела. У меня тут гости и, кажется, как раз по вашей части. Филин сидит. Нет-нет, не белая сова, имен­но филин. — Он послушал мелкий дробный голосок в трубке, закивал, усмехнулся. — Спасибо, вашими стараниями уже разбираюсь. Когда? Хорошо, я... мы подождем. Никуда он не де­нется. Нет-нет, не ест и даже на воду смотреть не хочет, — Бог­данович оглянулся на неподвижную птицу через худое плечо.

Похоже, издалека. Да, понял. Да, конечно, Танидзаки-сан.

Он мягко, беззвучно положил трубку. Помедлил, достал с по­лочки серебряную кофемолку и, засыпав туда горсть смуглых матовых зерен, стал не спеша вертеть ручку. Под сводами бара поплыл будоражащий запах.

На крылатого гостя Богданович больше не обращал ни ма­лейшего внимания. А птица, казалось, в упор не замечала ни воды, ни пищи и почти не шевелилась. Потом, с трудом пере­ступая боком, передвинулась в самый темный уголок, прижму­рила круглые глаза и задремала было, но тут резная дверь бара протяжно скрипнула (петли Богданович не смазывал лет три­ста — принципиально. Не колокольчик же вешать). Филин вздрогнул.

А, кофе у вас еще не готов, Богданович. Поздновато вы сегодня, — сказал от дверей старческий голос с холодноватым металлическим призвуком. Его обладатель медленно, с досто­инством спустился по истертым ступенькам и прошествовал к стойке — впрочем, на негнущихся ногах иначе ходить затруд­нительно. А ведь по сути он еще не стар — под семьдесят...

Богданович едва заметно дернул уголком рта, скосил глаза туда, где прятался филин, чуть развернул плечи, чтобы птицу было не сразу видно, и учтиво ответил:

Доброе утро, герр Притценау. Ваш кофе будет через пять минут ноль — ноль секунд. Вам, как всегда, с корицей?

Старик с длинной седой гривой чуть усмехнулся. Он при­слонил к столу скрипичный футляр, не спеша уселся и развер­нул газету. Богданович любил смотреть, как герр Алоис чита­ет газеты — всегда понятно, о чем он читает. Этот человек не удостаивает скрывать свои чувства.

Богданович не любил герра Притценау. Все пятнадцать лет. И все пятнадцать лет корил себя за это. Особенно в последнее время, когда маэстро начал стремительно стареть.

Вот и сейчас, орудуя джезвой и прикрывая спиной филина, Богданович думал о том, что герр Алоис никогда никого не уби­вал, герр Алоис неоднократно и недвусмысленно высказывал­ся против массовых казней, герр Алоис вообще не воевал — ни в Первую, ни во Вторую. А что любимый музыкант фюрера — ну что любимый музыкант фюрера, вон Элизабет Шварцкопф — тоже, вон Вагнер — любимый композитор. Так что, его и не играть теперь?... И как, в сущности, повезло старику, что здесь, в Зеенландии, никогда не было настоящей войны... Как, в сущности, ему повезло, что он оказался именно здесь, а не в Вар­шаве, в Ленинграде, в Дрездене, в Лондоне...