Наступит день

Ему ответили Мамед и старший жандарм почти одновременно:

— Нет, господин! Он из Тебриза. А кто он, неизвестно.

— Кем он еще может быть! Большевик! Мой друг мистер Гарольд недаром говорит, что надо сжигать землю, на которую пало большевистское семя. Клянусь аллахом, он прав! — Затем он обратился к американцу: — Вы знаете, мистер Гарольд, этот Азербайджан — подлинное бедствие для нас. Здесь находят, благодатную почву все, какие только есть на свете дурные семена: революция, конституция, Советы, большевизм…

— Ничего удивительного, мистер Исфагани! — с подчеркнутым спокойствием ответил мистер Гарольд. — От такого соседства — и он указал рукой на север, — ничего хорошего ждать нельзя. У нас на Востоке есть хорошая поговорка: поставь двух коней рядом, они масти своей не изменят, но нрав друг у друга непременно позаимствуют. Пока существуют Советы, много будет нам хлопот в Азербайджане, Гиляне, Мазандеране…

— Клянусь создателем, будь власть в моих руках, я обнес бы северные границы стальной стеной, да такой, чтобы основание ее покоилось на дне моря, а вершина упиралась в седьмое небо! — воскликнул Хикмат Исфагани.

— Не спасет вас эта стена! Народ снесет все ваши преграды — не удержался Фридун.

— Да это настоящее большевистское семя! Какой ветер занес его к нам с того берега? Немедленно взять этого большевика! — завопил Хикмат Исфагани.

— Слушаюсь! — И старший жандарм что-то сказал другим жандармам.

Фридуна увели.

— Четыре части из пяти — мне, а одна вам, — сказал Хикмат Исфагани, обращаясь к крестьянам. — И больше никаких разговоров. Оставляю здесь господина Курд Ахмеда. Это мой поверенный.

Курд Ахмед окинул крестьян мрачным взглядом.

Крестьяне смотрели на него недоверчиво и упрямо.

Муса и Сария сидели под скирдой на краю гумна. Возле них, прислонившись к скирде, стояла Гюльназ и задумчиво смотрела вдаль. Рядом, держась за подол ее платья, стоял Нияз. Алмас лежала на голой земле, положив голову на колено матери, и дремала. Лишь старший мальчик Аяз возился на гумне — просеивал обмолоченный хлеб, ковырял вилами в соломе.

Вся семья была погружена в печальные думы, навеянные событиями дня. В стороне на скатерти валялись куски хлеба, стояла миска с остывшим мясным наваром.

Муса и Сария считали себя виновниками ареста Фридуна, хотя не говорили об этом прямо.

Пшеница, сложенная в скирды и разбросанная по гумну, казалась старикам добром, отданным на поток и разграбление. От радостных надежд, которые еще вчера возбуждал в них обильный урожай, не осталось и следа.

— Не будь этих детей, клянусь аллахом, этой же ночью поджег бы все и ушел куда глаза глядят. Вот кто меня связывает, — сказал Муса, кивнув на ребят.

— Лучше подумаем о судьбе нашего Фридуна, — проговорила Сария. — Ведь если завтра увезут в город, ему уже не видать белого света.

Не отвечая жене, Муса поднялся и, дымя трубкой, прошел за скирду, а оттуда на соседнее гумно.

Сария видела, как он подошел к односельчанам. Вскоре он вернулся.

— Жена, — сказал он глухо, — завяжи в узел хлеба да миску супа, пусть Аяз отнесет Фридуну.

Сария хотела снять с колена голову мирно спавшей девочки, но Гюльназ опередила мать. Она сложила лепешки, накрыла ими миску с супом, завернула в скатерку и аккуратно завязала узлом.

Муса позвал Аяза:

— Возьми, сынок. Фридуна заперли в хлеву старика Гусейна. Знаешь? Около свалки…

— Знаю, отец! — быстро ответил мальчик.

— Скажи жандарму, что принес ужин арестованному. Если не допустит, проси, моли, половину отдай ему, но добейся своего, повидай Фридуна. Спроси Фридуна, что он советует, как нам быть?

Понял!

— Понял, отец!

Взяв узелок, Аяз пустился в путь, и старик Муса долго провожал его глазами, пока мальчик не исчез в сгустившейся вечерней мгле. Тогда Муса снова раскурил трубку и обратился к дочери:

— Гюльназ, детка, погляди вокруг. Если увидишь кого, предупреди, — а сам присел на корточки рядом с женой.

Гюльназ поняла, что отец собирается поговорить с матерью наедине, и ушла за скирду.

— Стеречь Фридуна поручили жандарму Кериму, — начал шепотом Муса. — А тот за деньги отца родного продаст. Что мы можем ему дать?

Сария задумалась.

— Не продать ли корову? — предложила она.

— В такое время кому ты ее продашь? И потом это сразу вызовет подозрение, нас обвинят. Пожертвуй чем-нибудь другим… Полегче, да поценнее… Ну-ка!

Лишь теперь Сария поняла, что имел в виду муж.

— Ну что ж! И браслет, и ожерелье, и кольцо не жаль отдать за Фридуна, — проговорила она и отвела глаза, которые сразу наполнились слезами.

Муса положил руку ей на плечо.

— Будем живы, заработаю, куплю тебе получше этих вещиц! Не горюй, жена! — сказал он и поднялся.

Муса понимал, на какую жертву шла жена, отдавая последние ценности, которые достались ей от матери, а той — от ее матери. Сария берегла эти золотые украшения как приданое Гюльназ. По семейной традиции эти ценности переходили из поколения в поколение. И самое тяжелое для Сарии было то, что эта традиция обрывалась на ней. Но она добровольно шла на эту жертву.