— Заметьте, — вступил филолог. — Енот разговаривал в том же стиле, что и Натан. А единство стиля, я вам доложу, штука покрепче единомыслия. Язык — это больше, чем кровь, вы же помните?
— Также енот говорил: «Я — огневое прикрытие твоей отваги и щит твоего бесстрашия», — весомо произнес политолог и как бы вскользь добавил: — По моим данным.
Богослов, вызывая недовольство политолога и филолога, вступил в дискуссию:
— Как же нам соединить эти противоположные версии? Енот помог Натану проявить свою истинную сущность? Или Натан помог животному стать влиятельным политиком? Иными словами: есть ли у нас основания утверждать, что енот — это политическое альтер эго Эйпельбаума? Или же Натан попал под мистическое влияние гималайского четвероногого и действовал по его воле?
Мы загрустили, подавленные грузом неразрешимых вопросов.
— Теперь вы понимаете, почему я с самого начала настаивал, что в наших рядах должен появиться зоопсихолог? — обвел я собравшихся победоносным взглядом. Но торжествовал я недолго: тайна трепетала и дразнила, а постичь ее мы не могли даже коллективными умственными силами.
— Растолкуйте мне, недалекому, — взмолился отец Паисий, — хотя бы одно растолкуйте: откуда взялся гигантский самовар в квартире Натана? Не енот же его смастерил? Он что, — вскричал батюшка, — он что, умел паять?!
Богослов закурил трубку. Ореховый табак окружил нас так плотно, словно мы оказались под воспламенившимся орешником.
Мы молчали. Лишь батюшка стонал в ореховом дыму: «Если енот умел паять, то все кончено…»
Мир входящим
Натан облачился в крестьянское платье, стал питаться исключительно щами и кулебяками, а спать ложился в огромном самоваре.
Вскоре по Москве разнесся слух — поначалу с оттенком осуждения и комизма, а потом преклонения и восторга, — что некий изумительный еврей поселился в самоваре и произносит оттуда настолько проникновенные славянофильские речи, что тают сердца даже самых закоренелых либералов. Говорили, что сторонники Запада и прогресса прямо там, у чудесного самовара, надевают лапти, навеки отрекаясь от модных европейских туфель; менеджеры среднего и высшего звеньев бросают наземь свои айфоны и берут в руки плуги, пытаясь вспахать паркет в квартире Эйпельбаума.
Кто приходил просто поглазеть на чудесного енота и поразительного еврея, тот неизбежно становился адептом. Тех, чья душа предчувствовала, что Россия стоит на особом, неведомом даже ей пути, встреча с Натаном потрясала до самых глубин, а порой и глубже.
Приходящих к Натану Самоварцу принимал енот.
Держа спину прямо и с достоинством, что абсолютно несвойственно енотам в дикой природе, он чинно предлагал гостям снять верхнюю одежду и обувь. Исполненный непостижимого символизма и полнейшей таинственности, он проводил гостей по узкому, даже тесному коридору, увешанному портретами Аксакова, Тютчева и других великих славянофилов. Подле каждого портрета енот останавливался и кланялся в пояс.
— Наши отцы и благодетели, — шептал Тугрик. — На них стоим.
Потрясенные гости тоже кланялись, а Тугрик умиленно нашептывал: «Ниже… Еще ниже… Лбом о пол, прошу вас… Чтобы он, — енот указывал на комнату, где ожидал гостей Самоварец, — услышал наш преданный стук».
Гости неукоснительно следовали требованиям енота. Когда каждый пришедший лобным стуком оповещал о своей готовности увидеть Самоварца, Натан восклицал из глубин, и голос его был гулок и громаден:
— Мир входящим.
И входящие входили…
Самовар издавал кворчащие звуки, словно приступал к долгожданной работе кипящий котел старинных идей. С победоносным звоном отбрасывая самоварью крышку, будто из колоссального миролюбивого танка являлся Эйпельбаум и начинал обстрел аудитории великими и древними словами.
Демонстративной украдкой смахивая слезу, енот тихонько восклицал: «Аллилуйя!»
Будущие последователи повторяли енотье восклицание. Много среди них было тех, кто пришел из прежних организаций Натана: сбылось пророчество Тугрика. «Прежние» были готовы меняться вместе с Натаном. Ведь они никогда не сомневались, что Эйпельбаум вернется, и теперь были счастливы снова видеть своего учителя на коне, вернее, на вершине самовара. Натан опять был с ними, правда, учил теперь совсем другому.
Вырвавшись из самовара на русские просторы, Натан вдохновенно цитировал протопопа Аввакума. Он творчески преображал наследие святого вздорного старца: как-никак двадцать первый век на дворе.
— Все западные кумиры, политики да философы, правители да писатели, Аристотели да Марксы, Черчиля да Буши, все поголовно — мудры быша, и шо с того? Все они — во ад угодиша! — с мрачным торжеством погружал Натан «Черчилей да Марксов» в геенну. Люди, на глазах енота становящиеся адептами, восхищенно вторили Натану:
— Угодиша!
— И взовьются сучьи дети выше облаков! — ликовал Самоварец. — Но котел адский уготован им!
— Сучьим детям! — вторили последователи.
Натан проповедовал, не снимая кипы. Если это смущало адептов, в дело вступал енот.