НАТАН. Расследование в шести картинах

Роль енота до сих покрыта конспирологическим мраком. Был ли он был тайным агентом спецслужб? Был ли двойным агентом? Или даже тройным? Или инфернальной сущностью, водившей всех за нос? Версию с носом мы считаем наиболее правдоподобной, хотя и оскорбительной для всех. Так или иначе, после депеш Тугрика, Эйпельбаум был призван в Кремль.

Прощаясь с Натаном, енот взял в лапы неизвестно откуда явившийся крест и сотворил знамение. Эйпельбаум обнял растроганное животное, убедился, что запасов еды еноту хватит надолго, и закрыл за собою дверь. На лестнице Тугрик нагнал его. Креста в руках уже не было: теперь он был облачен в оранжевые одеяния буддийского монаха. Енот обнял Натана за ногу и зашептал:

— Для жаждущих с сущностью вечной слияньяЕсть йога познанья и йога деянья. В бездействии мы не обрящем блаженства;Кто дела не начал, тот чужд совершенства!

Растроганный своим наставлением и внезапно настигшим его поэтическим даром, енот, скользя четырьмя лапами по ступенькам, умчался в квартиру Натана.

* * *

Эйпельбаум направлялся в Кремль в лаптях и кафтане под восторженные восклицания горожан. Двести четырнадцать чепчиков было заброшено в воздух и так и не вернулось к своим хозяйкам. Сотни благодарных глаз провожали Натана, словно на войну.

— Сынок, скажи им там, — обратилась к Эйпельбауму древняя старуха. — Скажи им, как мы страдаем!

— Затем и отправился я в трудный путь свой, — ответствовал Самоварец, благословляя старуху. — Я ваш голос, ваши уста, я не подведу.

С выражением самого отъявленного благородства прошествовал он в крестьянской рубахе мимо недавно изгнавших его охранников, и они отдали честь Натану Самоварцу.

Начинался самый парадоксальный и выдающийся период жизни Натана: сотрудничество с властью.

Результаты Натановых деяний были столь многообразны и породили столько противоречивых последствий, что историки назвали этот период «благодатная смута», а также «хаос благоденствия».

Но до повсеместного и победоносного шествия идей Натана еще далеко. Сейчас за ним захлопнулись кремлевские ворота, он подмигивает гордому двуглавому орлу и говорит ему совершенно загадочные слова: «Теперь нас четверо, мой друг, теперь нас четверо…»

Залезть на родовое древо

Мы с законным удовлетворением вчитывались в только что написанные нами главы. Пока все было гладко, ладно и понятно, но дальнейшее развитие событий тревожило нас.

Мы вступали на территорию абсолютной тайны.

По мере нашего приближения к кремлевскому периоду жизни Эйпельбаума свидетельств и фактов становилось ничтожно мало, и ученые реагировали на это унынием. Правда, нас немного развлекали гастрономические распри, или, как шутливо заметил политолог, «наша диетическая рознь». Внешняя сторона гастрономического конфликта заключалась в том, что историк журналистики и психолог оказались вегетарианцами. Появление на общем столе мясных и даже рыбных блюд вызывало их отвратительно тактичный протест: они пытались воздействовать на нас горькими вздохами и осуждающими взглядами.

Отец Паисий, возмущенный вегетарианскими укорами, заявил: «Вынудили вы меня взять в союзники врага! Доигрались» И зачитал нам цитату из письма молодого Натана своему двоюродному брату Нухему (в тот период, когда они еще не разругались на почве политических разногласий):

«Во время ужина у Зельдовичей я понял: нет в мире более точного символа человеческой косности, чем диета. Почему мы так слепо преданы решениям, принятым вчера, Нухем? Почему так легко позволяем прошлому одерживать победу над настоящим? В повальном увлечении диетами я вижу недоверие к настоящему и страх перед грядущим — таково мое мнение на данный момент. Ты знаешь, Нухем, что когда это письмо придет к тебе, я буду думать совсем иначе. Но согласись, как было бы обидно, если бы скорость почты России была равна скорости мысли? Вернусь к Зельдовичам. Яростно протестуя против „режима питания“, объявляя диетологов шарлатанами и врагами прогресса, я символически и катастрофически объелся.

Как сладостно было смешивать несмешиваемое! С каким наслаждением я поглощал — одно за одним! — запрещенные мне блюда!»

Прервав чтение, батюшка соорудил бутерброд из ломтиков семги и буженины, украсил свое рыбно-мясное произведение укропом, и с наслаждением, неспешно, поглотил.

Раздались вегетарианские вздохи, а батюшка, отерев губы салфеткой, продолжил:

«Я повел сокрушительный бой с великолепно накрытым столом и вышел из него единственным победителем: моя атака была столь молниеносной, что никому из моих соседей по столу не удалось воспользоваться даже крохами моего триумфа».

Отец Паисий произнес это с таким воодушевлением, что ученые поспешно принялись жевать и глотать, стуча приборами о тарелки. Однако вегетарианцы, чьи гастрономические убеждения подверглись философской атаке, были надменны и неподвижны.