НАТАН. Расследование в шести картинах

— Кошмары терзают… — признался он. — Иногда… Нет, часто. Разрушенные города, дым и пыль, слезы и вопли, и кровь, кровь, кровь… И надо всем этим гремит гром: «Это ваша вина!»

— Чья — ваша?

— Наша… И вдруг мне, в вашем чудесном доме примечталось, привиделось, как кто-то из глав государств, именующих себя христианскими, набрался смелости и осудил национализм как ересь наипервейшую, и патриотизм как ересь наивторейшую. И что это был российский правитель! Ай хэв э дрим, как говорится…

И астрофизик забормотал совсем уже какую-то невнятицу, не поднимая голову с подушки: вид у него был пристыженный и торжественный. Я от комментариев намеренно воздерживался.

— Ну или не российский правитель, пусть. Но только у христианских стран есть шанс и долг подать всем государствам и народам такой пример — ведь лишь для нас нет ни эллина, ни иудея, да? По крайней мере, я об этом где-то читал…

— У Натана?

— У Натана, — тихо ответил он, — Если бы его не понесло в космос, он был бы… Герой, наверное?

— Поспите, мой дорогой. Вы лучше меня знаете, что Натан говорил и прямо противоположное.

— Мерзавец, — неуверенно заявил астрофизик.

— Поспите.

И я закрыл за собой дверь.

Плевки и кощунства

Наутро мне стали ясны причины ночного выступления астрофизика. Оказалось, что он не стал выбрасывать сгоревшую главу с Натановыми кощунствами, хотя я просил его об этом. Пакет с пеплом он сохранил и держал в своей комнате, где постепенно пропитывался идеями Натана: страницы сгорели не целиком, кое-где проступали отдельные фразы и даже абзацы. И сегодня утром, после беседы со мной, в комнату астрофизика забрался богослов (как он выразился — «по-соседски»). Под вопли астрофизика он вытащил из-под матраца пакет и предъявил его всем нам в гостиной.

Богослов предложил опубликовать те фразы, «которые ой как неспроста пощадил огонь».

— Например, вот эти, — он протянул мне обрывки обгоревших страниц.

Сгорят убитые слова — патриотизм, церковь, родина — и никогда не восстановятся из пепла, если (огонь)…

С падением этой власти мы утратим саму историю… Мы окажемся в безвоздушном (огонь)… Церковь, служившая этой власти как рабыня, никогда не возродится. Только если (огонь)… Колоссальная метафизическая катастрофа (огонь)… Великая отечественная война, на которую опирался дракон, на памяти о которой он возносился все выше, тоже рухнет в сознании народа — рухнет, но не исчезнет. Отныне рядом с великим подвигом сразу будет возникать драконья морда. И только если (огонь)… Как бы борьба с фашизмом не обернулась (огонь)… Всем народом превратимся в тех, кого ненавидим… О, эти ловушки истории! Как в них поначалу уютно!.. Но когда они захлопываются, мы сгораем в них, полагая, что сжигаем врага…

— Ничего не понятно, — заявил с дивана Сергей Александрович. — Но если смотреть зорким лингвистическим глазом, то понятно все.

— Это публиковать бессмысленно, — вынес я решение. — Что утрачено, то утрачено.

— Так ведь не утрачено, — дерзновенно шепнул батюшка.

— Нам мало проблем? Мало травм? — поинтересовался я у отца Паисия, из принципа на него не глядя. — Нам нужно погружать себя в сомнительный и опасный контекст? Мы разве разделяем все вот это?

— А тут-то что опасного? — и батюшка с хамоватым смирением принялся зачитывать: — «Мы обязаны рассказать о необъяснимых событиях, которые случились в ночь явления Канта Эйпельбауму. В ту чудесную ночь великий философ явился Натану и объяснил, что бессмысленно следовать нравственному императиву в городе, где полгода нет неба над головой. Вообще никакого, не то что звездного…»

— Москва… — вздохнул богослов так мечтательно, словно мы находились далеко от нашей столицы. Батюшка упрямо продолжил: