Навстречу рассвету

Промелькнул за окнами утес у села Джари — тот самый, на котором Хабаров заложил когда-то Ачанский острог. Вскоре на том же правом берегу встал большой поселок Троицкое — центр Нанайского района, уставивший пологий берег рядами многоэтажных кирпичных домов. У дебаркадера стояла встречная «Ракета», неподалеку разгружались баржи и самоходки.

В Троицком была часовая стоянка, и мы с Элей помчались осматривать поселок. Прошли мимо деревянной гостиницы, окруженной цветниками, поднялись по пологому тротуару, с обеих сторон обсаженному березами, и оказались на широкой улице. Поблескивали витрины магазинов. Свежий плакат, вывешенный возле Дома культуры, приглашал на танцы. В двухэтажной школе, стоявшей в глубине просторного двора, настойчиво трещал звонок. Мы пошли на этот зов, поднялись по пустынной лестнице, заглянули в первую же застекленную дверь. Два или три десятка детских носов, нанайских, русских и прочих, какие были в классе, словно стрелки компаса, тотчас повернулись в нашу сторону. Пришлось срочно исчезнуть, чтобы не сорвать урок…

После Троицкого остановки стали чаще. Меньше чем через полчаса «Ракета» причалила в Славянке, не только по названию, но и по виду типичной русской деревне, примостившейся на ровном невысоком подмытом рекой берегу. Пассажиров в Славянке было много: парни с новыми гитарами в полиэтиленовых мешках, с ружьями в чехлах, с фотоаппаратами через грудь. Были торопливые объятия на берегу, поцелуи, даже слезы, ранящие воспоминаниями задубевшее сердце путешественника. Капитан сам стоял у мостков, прикидывал на глаз вес пассажиров, опасаясь перегруза. Об этой опасности взывала металлическая пластина, привинченная в рубке к приборной доске. На пластине было вырезано категорическое предупреждение, что разрешается брать на борт только шестьдесят четыре человека при условии, если каждый весит семьдесят семь килограммов, или пятьдесят пассажиров по сто килограммов, вместе с чемоданами разумеется.

— Не ошибетесь? — спросил я капитана.

— Глаз наметан.

Я прикинул еще не рассевшуюся толпу в салоне и на палубе и сказал капитану, что, по-моему, глаз ему на этот раз изменяет.

— Ничего, — успокоил он. — План-то выполнять надо.

— Это ж и на крылья не выйдете.

— Ничего, — снова успокоил он. — Возьмем тютелька в тютельку.

Очередной перегон я сидел в рубке, слушал речниковские были и байки вперемежку:

— Раньше плоты водил. Бывали по двадцать две тысячи кубов. Этакую махину не тащишь, а только подправляешь Остановить — проблема. Развернешься, машину на полный ход, а плоты тащат. Якорь отдашь — тащат. Зацепишь тросом за лиственницу на берегу, чтобы удержаться. Толстущая вроде лиственница, а мало-помалу, глядишь, и она — корнями кверху…

— Штормы на Амуре, как в море. Волны бьют по «Ракете», как молотом. В салоне — грохот, пассажирам дурно, двигатели перегреваются. И ход не сбавишь: на корпусе когда доплывешь?..

— Речникам, как саперам, ошибаться нельзя. Вот и ведешь «Ракету» не то что на моторе — на нервах. Доплывешь разбитый, сил нет…

— Топляки опасны. Сантиметров до тридцати режем крыльями запросто. Хуже, когда бревно попадает наискось. Нож зарывается в древесину, приходится цеплять его катером и отрабатывать назад полным ходом…

— А то был случай: поднырнули на скорости-то и — в дно. Однако не растерялись, скорехонько врубили задний ход и вынырнули тем же манером.

И захохотали, довольные…

Следующая остановка была в Иннокентьевне, второй на моем пути по Амуру. Серые избы на круче. Стога у самой воды, как видно сложенные из травы, заготовленной на островах. Штабеля досок на берегу, краны. И как везде, толпа любопытных ребятишек.

А потом отвесной стеной поднялся Малмыжский утес, исписанный снизу доверху. И автограф моего знакомого «Батуми» красовался посередине скалы аршинными буквами. Когда суда отстаиваются здесь, у деревни Малмыж, на каждом находится хоть один любитель автографов, забирается на кручу, оставляет для потомков имя своего родного «корабля». А имени нашей «Ракеты» нет. У «ракетчиков» здесь пятиминутные стоянки, им некогда.

У Малмыжского утеса своя история. Он господствует над окрестностями, и фарватер проходит прямо под ним. Это определило особый интерес к утесу. В русско-японскую войну тут был сторожевой пост. На случай если японцы вздумали бы пустить по Амуру флот. В утесе была пробита пещера-капонир, и оттуда, с недоступной высоты, держался под обстрелом весь Амур. Из Малмыжского капонира в тот раз не было сделано ни одного выстрела. Они загремели лишь через пятнадцать лет. В августе 1919 года обосновавшиеся на Малмыжском утесе партизаны получили шифровку: «Девушки едут, подарки везут», — Вниз по Амуру шел пароход «Барон Корф», тащил баржу. Встреченные залпами, белогвардейцы обрубили канат и удрали по реке. Партизанам досталась баржа с продовольствием. И после Малмыжская пещера не раз выручала партизан. С тех пор ее так и зовут — партизанской пещерой.