Не говори, что лес пустой...

Наталья действительно слала письмо за письмом, и каждое дышало радостью тех бесчисленных открытий, которые делают молодые в начале самостоятельной жизни. О Султане Наталья писала, как ест, как спит и играет и какой у него желудочек, — словом, обо всем, что волнует бабушек. Подобно Давляту, она была очарована красотой края, писала и о том, что Давлят много работает, и о ценах на рынке, покупках и сшитом новом платье, о соседях, с которыми подружилась, и о встречах и беседах с местными жителями.

«Дорогие мамочка, папа и Шура! За нас не беспокойтесь, у нас все хорошо», — звучало в каждом письме, а в одном была и такая фраза:

«Как шутит Давлят, извилины у нас прорезались, котелки вроде бы варят, волки нас не съедят; вам, наши милые, в ваше время было труднее».

— Дай-то бог, — говорила Оксана Алексеевна, читая письма дочери и тут же садясь за ответ, который наполовину состоял из материнских советов на все случаи жизни.

— Мама до сих пор считает меня маленькой, — смеялась Наталья.

Одна из первых покупок, которые они сделали, была этажерка для книг. Из следующей получки купили письменный стол. Давлят стал завсегдатаем книжных магазинов. Все свободное время он отдавал чтению. Много читала и Наталья. Соседи в шутку говорили, что у них не дом, а изба-читальня.

— Вам бы учителем быть или лектором, — сказали как-то Давляту.

Он усмехнулся и спросил:

— А командир разве не учитель?

Красноармейцы не чаяли в нем души. Однажды после очередных тактических занятий и беседы на общие темы, которую Давлят регулярно проводил в конце дня, Клим Пархоменко сказал Махмуду Самееву:

— Ты знаешь, дружище, какой человек наш лейтенант?

— Нет, не знаю, приятель, — ухмыльнулся Самеев. — Объясни.

Но Клим был настроен лирически.

— Когда я учился в индустриальном техникуме, преподаватель литературы часто повторял нам слова Антона Павловича Чехова. Дюже гарные, брат, слова, золотые!

— То есть?

— То есть в человеке все должно быть прекрасным: и лицо, и одежда, и мысли… Такой вот человек наш лейтенант!

— О, да ты, брат, поэт! — вновь ухмыльнулся Самеев, однако улыбка тут же исчезла с его лица, и, тронув Клима за руку, он сказал: — Ты точно подметил.

Теперь заулыбался Клим.

— А знаешь, Осьмушка, почему еще приятно водиться с хорошим человеком? — спросил он. — Потому, что и настроение поднимается, и ума набираешься.

— У нас говорят: «С луной рядом сядешь — станешь светлым, как луна, с котлом рядом сядешь — перемажешься».

— А у нас — «С кем поведешься, от того и наберешься», — сказал Клим и, засмеявшись, обнял Махмуда. — Набирайся, Осьмушка, ума-разума!.. Пошли, скоро уже вечерять…

Если у бойцов был строго определенный распорядок дня и, следовательно, точно установленный час ужина, то Давлят почти никогда не ужинал вовремя. Всегда находились какие-то дела, которые задерживали, и Наталье приходилось разогревать пищу. Подавая на стол, она выговаривала от имени Султана:

— Где же ты, папочка, гуляешь? У нас все перестояло, подогретый ужин теряет свой вкус.

Давлят виновато разводил руками и, аппетитно уплетая за обе щеки, божился, что вкуснее едал редко и вообще живет по-царски, в довольствии и счастье, как и подобает отцу султана.

Наталья писала домой, что «жаловаться на судьбу грешно — я по-настоящему счастлива»; счастливой называли ее и соседки, нахваливая мужа и сына. Однако порой на нее накатывала хандра, с чего — не могла понять и сама. Одно лишь могла сказать: не от ревности, не от зависти. Как ни странно, чаще всего расстраивалась, слыша пересуды старушек, сидевших вечерами на лавочках вдоль улицы. Они знали вся и все. Когда Наталья выходила с Султаном, говорили:

— Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, хорошо живет…

— Да-а, удачная пара, редко встретишь такую…

— Муж хоть и басурманин, да получше иного нашего…

— А ребеночек-то какой славненький! Просто прелесть!..

Наталья понимала, что все это говорится от чистого сердца, но тем не менее испытывала досаду, как бывает, когда видишь и слышишь одно и то же. Ей становилось не по себе; она торопливо возвращалась домой, предпочитая сидеть на балкончике и всеми силами стараясь к приходу Давлята взять себя в руки.

Ей это удавалось, Давлят ничего не замечал. Но, провожая его ранним утром в казарму, она все чаще просила нигде не задерживаться и приходить как можно скорее. Давлят, который, само собой разумеется, всегда обещал и не по своей воле не всегда исполнял, однажды, как обычно, начал:

— Ну конечно, родная… — и вдруг, встретившись взглядом с глазами Натальи, осекся, словно постиг что-то. Он прижал Наталью к груди, спросил: — Что с тобой происходит?

— Ничего, — прошептала она. — Правда, ничего… — Она подняла лицо, улыбнулась, но глаза были влажными. — Скучно дома. Трудно ждать…

Давлят поцеловал ее в глаза.

— Иди, — сказала она, — опоздаешь.

Давлят мельком взглянул на часы.

— А если отдадим Султана в ясли и ты станешь работать? — спросил он.