Не отрекаюсь…

Вот, кстати, а всегда ли вы были осторожны после аварии? Вы всегда говорите так, будто ничего не произошло, однако совсем недавно в некоторых газетах можно было прочесть о вас не самые радостные новости. Вы были в клинике, будто бы в тяжелой депрессии. Что случилось?

Да, был кризис, как будто вместо того, чтобы промахнуть одну ступеньку, я промахнула две. Я зашла слишком далеко во многих областях. Пришлось выкарабкиваться – в одиночку, снова в одиночку, но мне очень помогли. Теперь я снова начинаю видеть, слушать. Переход через пустыню окончен. Я снова здесь. И пью воду.

Почему воду?

Потому что алкоголь для меня пока под запретом. Скучно, но уже не так, как поначалу. Пройдет время, и я буду смотреть на вещи позитивнее.

Франсуаза Саган, у вас есть секреты?

У меня нет секретов. Я думаю, что понять писателя можно, узнав его печали, а не секреты. Секрет – это то, что сознательно скрывают, в то время как печаль не скроешь, ибо книга – ее отражение.

Как бы то ни было, у вас в конечном счете очень логичная система ценностей.

Мои табу просты: уважать людей, любить людей, не причинять людям боли. И я страстно люблю литературу, музыку, детей, людей, природу, животных. Вот и все.

Мы мало-помалу уходим очень далеко от легенды, о которой у нас шла речь. И такая Франсуаза Саган станет для многих открытием. Скажите в заключение, после сорока лет, десяти романов, восьми пьес и сына, случается ли вам говорить себе: «Я еще ничего не сделала, все впереди»?

О да!

Что же остается? С годами вы больше приобрели или утратили?

Думаю, все-таки кое-что приобрела. Во всяком случае, эти годы.

И ничего не утратили?

Да, я утратила быстроту некоторых рефлексов юности, приобрела несколько морщин, а значит, утратила те места на моем теле, где их не было. Нельзя приобрести, ничего при этом не утратив.

Как вы думаете, вы теперь лучший писатель, чем в двадцать лет?

В области писательства с годами обретаешь знание предела своих возможностей, обретаешь известную гибкость. Уже не так нервничаешь, когда дело не идет. Может быть, чуть больше уверена, что сможешь продолжать. Предел возможностей – это значит, например, что ты не Пруст и не Достоевский. Зная предел своих возможностей, не станешь играть словами, пытаться впечатлить малопонятными фразами, туманными теориями. Не будешь морочить, обманывать и обманываться.

Что, по-вашему, остается после чтения ваших книг?

Я думаю, если найдется пять-шесть человек, которые читают мои книги и испытывают некое облегчение, узнавая голос, приносящий более или менее умиротворяющее, доброе или лирическое решение их проблем, то пишу я не зря.

В сущности, вы моралистка.

Мы всегда в какой-то момент становимся моралистами – чтобы притормозить или чтобы ускорить. Нам кажется, будто жизнь идет медленнее или, наоборот, мчится так, что ничего уже не удержать. Вот тогда-то и становятся моралистами… Впрочем, у меня всегда была определенная склонность к объяснениям тоски, страха, одиночества.

Последняя фраза, пожелание?

Хочу, чтобы мне было десять лет; не хочу быть взрослой. Вот.

В силу легенды, мифа Саган, не обречены ли вы походить на то, что видит в вас публика, – звезду романа?

В «звезде романа» есть что-то уничижительное. Это одновременно наивнее и здоровее. Для публики я типичный писатель: день прошел – и слава богу, в голове ветер, швыряюсь деньгами, живу жизнью своих персонажей. Это соответствует мифу, который был правдой во времена Мюссе или в эпоху Фицджеральда, но с тех пор исчез, однако я считаюсь его порождением, чем немало горжусь.

А вы чувствуете, что соответствуете вашей легенде?

Прежде всего, живой человек – не легенда. Легенда состоит из грубых штампов. Это легенда соответствует самым заметным вашим чертам. Она делает из вас некое странное существо, возведенное на пьедестал… Дело в том, что в пору «Здравствуй, грусть» мне было восемнадцать лет, а девушки в этом возрасте тогда не пользовались особой свободой. Так получилось, что я стала свободной благодаря моей книге.