Не забудьте выключить телевизор

Кровать породила надрывную какофонию скрипа. Раздались вздохи невыспавшейся шестидесятилетней женщины. Иванна Сергеевна вывалилась из своего убежища, поправляя на голове сбившийся платок из цветастой линялой шали.

— Чего тебе?

— Там человеку плохо, — сказал Русинский. — Я скорую вызвал, так вы покажите им, куда идти.

— К тебе, что ли?

— К Антонине. В триста первую. Спасибо.

И энергично сбежав по лестнице общаговского холла, Русинский оборвал дальнейшие вопросы.

На улице было холодно, но не так погано, как казалось из окна. Семен, товарищ Русинского по РОВД, жил в сотне метров от общаги в панельной пятиэтажке, известной своей щелью, что пронзила стену дома год назад (было землетрясение, шесть баллов) и с тех пор оставалась нетронутой словно памятник стихии. В теплом подъезде висел запах тушеной капусты. От резкой смены температур Русинский вздрогнул.

Семен курил, сморщившись как спекшийся помидор. На кухонном столе вразброс лежали кассеты с Высоцким, но из магнитофона доносился «Modern Talking». По всей видимости, запись была сделана с телевизора.

Электрическая плита разогревала воду в трескучем, каэспэшного вида чайнике. Русинский вздохнул и примостился за стол, от которого пахло несвежей тряпкой даже в шесть часов утра. Семен косился на чайник взглядом невыносимо уставшего, но сохранившего бдительность человека.

— Извини, что вот так, — сказал Русинский. — Ни свет ни заря.

— Да ничего, старик. Моя к своим уехала. Бессонница у меня, один хрен. — Семен почесал себе грудь, захватывая толстыми пальцами майку. — К тому ж я в отпуске нонче. Отдыхаю…

— А чего так жестоко? В апреле?

— Да наш майор взбесился после твоего ухода. Орет, мол, десять висяков на отделе, раньше такого не было, ляля-тополя. Хорошо, что вообще отпустили. Блинаускас, вон, получил такие висяки… Звездаускас его отпуску. Не-а, не уйдет…

Обычно сморщенное лицо Семена сморщилось по-особому, из чего ясно было видно, что Блинаускас обязательно сгорит, но не на Рижском взморье, а на работе.

— Не знаю, как тебе сказать. — сомневаясь в выборе слов, но не в целесообразности разговора, начал Русинский. Семен резко повернулся к плите своим грузным корпусом и, сняв чайник, поставил его в дальнюю часть стола. Русинский закашлялся. С ним так всегда бывало, когда не стоило начинать разговор — собеседника отвлекало нечто, будто некие силы удерживали Русинского от вредного поступка. Однако в этот момент кровь хлынула ему голову; Русинский понял, что не сможет остановиться.

— Семен, тут непонятки происходят какие-то. Мистика.

Семен кивнул и снова сморщился по-особому, дополнительно, как бы говоря, что вообще-то по мистике он не мастак, но мало ли чего случается.

— Люди теряют разум, — сдержанно продолжал Русинский. — Нет, я не образно говорю. Все вполне конкретно… Помнишь этих… даунов? Которых зимой нашли? Ну, которые на улицах валялись, и ни слова не могли связать? А ведь они когда-то приличные люди были. Один — доктор наук. Только вдруг стали как овощи. Не думаю, что это белая горячка. Что-то другое.

— Хрен его знает, — вновь почесал грудь Семен. — Вон, сколько случаев: был с вечера нормальный, а днем старушку зарубил.

— Нет, я не о том. Тут что-то не так. Ты помнишь Петьку?

— А, этот твой одноклассник? На дне рожденья?

Семен замер.

— Такая же фигня. Как только ты ушел.

Почувствовав внимание, хоть и тяжелое, с трудом пробивающееся сквозь многослойную усталость и безразличие, но все же явное, Русинский ощутил натиск вдохновения и с маху передал события последних часов.

Озадаченный, Семен встал и разлил чай по стаканам. Он заваривал по-монгольски, в чайнике, кипятил несколько минут и использовал самый паршивый прессованный чай, какой только знал Русинский; напиток всегда получался зверским, звериным, после которого Русинского всегда тянуло на подвиги, чего не скажешь о водке, навевавшей на него дремоту. Семен шумно прихлебнул. Отдельная чайная морщина, словно мотострелковая рота, пересекла карту его лица.

— Я что-то слышал о похожих случаях, — сказал он. — Через Кировский проходило… Два мужика — один какой-то инженер, другой — из горкома, идеолог, мля. Обоих нашли на улице. Сидят как филины, только угукают и перед собой глядят. Ну, тыр-пыр, обследовали, потом — в дурку. На Николаевском тракте, бывший императорский централ. Мне Тырик рассказывал, из Кировского. Спецы приехали из института мозговой коры, секретные какие-то, и все бумаги забрали.

Русинский задумался.

— Черт. В отделе я, конечно, ничего не узнаю, — сказал он. — А где он, этот институт?

— Конечная остановка десятого. У тебя корочка осталась?

— Мозговая — вроде да.

— Ну значит и другая тоже. Пока они там просекут, что ты уволен…

— Давай вместе, а?

— Старик, это все интересно, — после долгой сморщенной паузы произнес Семен, разминая в пальцах сигарету «Рейс». — Есть в этом что-то эдакое. Да… Но пойми, братишка: у меня свои планы. В одно сельцо надо съездить. На родину. Хреново мне, старик… Что само по себе и не ново… Сны какие-то гребанутые… Болото, озеро, бабы в тине… Давай, вернусь через десять дней — и вперед. А?