Неделя ущербной луны

Ну и глупое же положение. Они вроде бы и не ссорились. Просто крепко, напрямую, как и подобает мужчинам, поговорили тогда на кухне, и с тем Венька и уволился из первого цеха. Он и двух слов не сказал больше Ивлеву, только протянул заявление, мол, черкни резолюцию, и тот не удивился, не стал вдаваться в расспросы, уговаривать. Даже на двенадцать дней, как положено, решил его не задерживать. И вот теперь та обида притупилась немного, и верх брало старое чувство. Все же дружба у них была давняя, прикипели сердцем один к другому.

— Совсем забыл, — сказал Ивлев, протягивая ему стопочку белых квадратиков с заводской печатью на них. — Все никак не могу передать тебе талоны.

— Какие это еще талоны? — нахмурился Венька, хотя уже видел прекрасно, что речь шла о бесплатном, выдаваемом только работникам хлораторного цеха, молоке и кефире.

— Не знаешь, что ли? Все те же, что и раньше были, — Ивлев терпеливо держал перед Венькой раскрытую ладонь с пачкой талонов.

— Интересно… Какое я к ним имею теперь отношение! Слава богу, у нас в пятом воздух чистый, и без молочка не загнемся.

— Так-то оно так… Но мне, видишь ли, снова их дали на тебя.

— А разве эти конторщики не знают, что я уже в пятый перешел?

— Должны бы, вообще-то, знать… Как же не знают?

— Ну тогда в чем же дело?

— В талонах, я же говорю! — весело напирал Ивлев. — Я за них расписался и обязан вручить тебе. Не могу же я их бросить в мусорную корзину, сам посуди! Так что хочешь не хочешь, а пить молочко придется.

«Это же провокация, — восхитился про себя Венька. — Он делает вид, что я вроде бы никуда от них не уходил, а так просто, временно помогаю пятому цеху».

— Ты вот что, Саня, — сказал он с хмурой деловитостью. — Отнеси-ка их обратно, где взял. Пускай они там дурака не валяют.

И он замялся посреди дороги, ругая себя втихомолку самыми последними словами. Ему же, по правде говоря, не хотелось уходить от Ивлева ни с чем — так вот, толком не помирившись, не поговорив ни о чем путном. Но и стоять на месте было теперь неудобно: ведь сам же только что подвел черту, выбил из-под ног у человека, которому так же дорога была эта встреча, последнюю надежду на добрый исход.

— А ты че это осунулся? — вроде как с насмешливой снисходительностью спросил он вдруг Ивлева, ненадолго останавливая смущенный взгляд на его подгоревших, начисто утративших черноту и не таких уже разлапистых бровях. — С женой нелады, что ли?

— Да нет, все по уму… — Ивлев тоже смутился. — Ты же знаешь, мы с нею душа в душу. Тебе привет, кстати, от нее.

Венька мыкнул что-то невнятное и кивнул головой, дескать, это само собой разумеется и он, конечно, благодарит.

— Ну, я пошел.

— Пока, — легко согласился Ивлев, будто расставались они теперь совсем ненадолго, и быстро, как бы между прочим, подал ему руку.

Вот этого-то момента Венька и ждал с самого начала. Он цепко ответил на пожатие, чувствуя, как суха и горяча у Ивлева ладонь.

— Ну, бывай… — И Венька раз за разом крепко тряхнул его руку, как бы молчаливо говоря ему: ну вот и все, мало ли что было между нами, как говорится, кто старое теперь помянет…

— Так я загляну к тебе к концу дня, — сказал Ивлев, стараясь хотя бы прищуром притушить в своих глазах радость. — Часикам к четырем, да?

— Конечно, заходи! — улыбнулся Венька, разряжая этой улыбкой то приятное смятение, охватившее его, какое не так часто выпадает человеку.

Он трусцой, как бы уже и впрямь торопясь, пересек дорогу и, не оглядываясь больше, скрылся за железной дверью пятого цеха.

В тихом полумраке пролета между станками, еще немыми и неуютно холодными, возле которых не было ни единой души, Венька словно запнулся и пошел совсем медленно, с неосознанной пока неохотой, исподволь полнясь знакомым тревожным чувством, наплывавшим на него все чаще и чаще.

Его глухо томило, не находя выхода, ощущение какой-то неустроенности. Он знал, что это давно с ним такое происходит, еще с тех пор, когда он работал в первом цехе. Просто он как бы привык, притерпелся к этой застарелой неявственной боли и временами, обманывая себя, думал, что она от него отступилась.

Теперь, после встречи с Ивлевым, Венька понял, что боль эта в нем отныне будет острее, чем когда-либо прежде.

В самом начале девятого, как только собралась вся женская бригада, работавшая в одну смену, ожили станки. Сквозь дверь слесарки Венька слышал и различал любой из них — от ножниц до штампа. Все шло, как и должно было идти, и очень может быть, что его и не позовут ни разу до самого конца рабочего дня. Тем более что штампы он менял вчера вечером, теперь дня два будут выбивать из пластин не пробки, а верхние крышки с отверстиями.

Это была единственная, в сущности, работа — наладка штампов, за которую не так стыдно бывало Веньке. Тут приходилось и попотеть как следует, и немалую сноровку проявить, чтобы почувствовать по ходу пресса малейшие зазоры или прижимы, которые следовало свести на нет.