Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Все лето Павел жил на даче и с упоением работал. В его картинах было очень много цвета – порой слишком яркого. Северцев осторожно подсказывал ему, поправлял. Как-то в августе, когда моросил дождик, Павел не работал – он признавал только солнце и только красочность. С утра он пошел наверх, открыл окно и начал читать книгу о Северном море. Увлекся. А назавтра он писал картину – буря на Северном море.

Когда Северцев вернулся из Москвы и увидел ее, он рассердился:

– Неужели нет других тем? Почему Север, когда ты там не был? Ты имеешь право писать только то, что тобой увидено и понято. Понято! А как ты можешь писать Север? Я против примысливаний. Авенариус и тот толком ничего примыслить не мог. Нет, нет, никуда не годится!

Сначала Павел обиделся, но дня через два он понял, что отец прав.

И снова он рисовал солнечные цветы, деревья, поле, а вечером зачитывался Уитменом.

Осенью он блестяще сдал экзамены в Суриковский институт и был принят сразу на третий курс. А через год о его картинах заговорили. В 1939 году в числе лучших студентов он был послан в Италию.

* * *

– Э, батенька… талант – это чересполосица в поколениях… Сын таланта – как правило, бездарь. Внук таланта – гений…

– А все же позвольте мне с вами не согласиться. Нет, нет, я подтверждаю свой бунт примерами: ведь масса – хотя бы музыкантов – сын и отец – талантливы в равной мере.

– Сергей Сергеевич, дорогой! Это другое дело… Блестящее исполнительство – это просто одна из форм трактовки. Трактовки, а не творчества.

В печке жар ломает дрова. Все ушли гулять. В доме – Засс и Полонский да тетя Саша, готовящая ужин. У маленького столика с гнутыми, как в замысловатом танце, ножками сидели двое. Маленький, с гривой пегих волос, в старомодной визитке, Марк Самойлович Засс – «критик по необходимости, дилетант по призванию». Полонский – толстый старик с розовым лицом двадцатилетнего юноши – один из старейших профессоров МГУ. Сейчас они обсуждали Пашу – сына хозяина дома, художника Северцева. Засс ругал его, Полонский пытался высказать свою точку зрения, но Засс замахивался на него руками – нет, нет, дайте мне договорить!

Можно было подумать, что говорить ему не дают, хотя он был самым отъявленным трепачом в доме у Северцева. Здесь собиралось много интересных людей – совершенно различных по своим наклонностям, привязанностям и характерам. Старики ругали Маяковского, благоговейно говорили о Шекспире, вздыхали о далеком Коненкове. Молодежь до одури зачитывалась Маяковским – не даром во ВХУТЕМАСе воспитывались, – подтрунивали над Шекспиром и искали смысл жизни в замысловатостях кубизма. Всех этих столь разных людей сближало главное, что может сближать людей искусства, – творчество. И пожалуй, лишь один Засс был человеком говорящим, а не творящим. Он и сам подтрунивал над собой:

– Я – Сулержицкий при Северцеве.

Эрудит, увлекающийся абсолютно всем, он не мог отдать предпочтения чему-либо одному – и поэтому не мог делать ничего. В его статьях, как и в разговоре, мысль порхала, не останавливаясь на определенном («На Западе ругают наши проселки, не понимая их прелестей. Да и машины у нас вровень дорогам. ГАЗ – не “роллс-ройс”, а “ройсь-копайсь”!). Начав читать остроумную по форме статью, нельзя было не дочитать ее до конца. В разговоре – а беседовать с ним было очень интересно – было намного легче тем, кто хорошо знал Засса: иногда он поднимал брови, как бы удивляясь, и пенсне, только этого и дожидавшееся, падало ему в руку. Он начинал протирать стекла замшевой тряпочкой. На это время он замолкал, вернее, не говорил, а мычал: э… э… э… – давая понять, что сейчас он закончит начатую мысль. Вот тут его и надо было перебивать и говорить самому. Потом его брови поднимались еще выше, глаза делались совсем беззащитными, он подкидывал пенсне, бодал головой воздух и глаза становились блестящими и воинственными. Когда Павел был совсем маленьким, он сказал Зассу: «Дядя Марк, ты похож на ученого тюленя». Засс рассердился.

Полонский, несмотря на предостерегающее мычание Засса, перебил его:

– Да нет, вы не правы, Марк. Он прекрасно может заниматься и быть хорошим химиком. Беда, что не химия у него в голове. Отвечает он мне на экзамене, а сам черт знает о чем думает, по глазам вижу.

– Почему черт знает, я знаю – о девах…

– Вы думаете, в этом дело?

– А в чем же, по-вашему?

Полонский развел руками, улыбаясь. Он явно был сломлен жесткой логикой Засса.

– Может быть, молод?

– Кто молод? Он молод? Его отец в восемнадцать лет впервые выставлялся и получил первую премию! В восемнадцать лет! Я помню…

Хлопнула входная дверь. За шумом голосов застучали каблуки на кухне – счищали снег вернувшиеся с прогулки.

Засс поднялся:

– Не надо при Пал Палыче – это его больное место.

Вошел Северцев, и в комнате сразу стало меньше места. Даже Полонский по сравнению с ним казался маленьким и тщедушным. Северцев хитро улыбался и грел свои большие и красные с мороза руки в седой бороде.

– Чего здесь сидеть, надо было в лес идти! Наверно, он заморил тебя, Сереженька, беседами?

– Что ты, мы прекрасно провели время.

– Да-да, знаю я…