Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

То ли слишком прекрасно было грозно рвущее море, то ли Алексей все еще обижался на Дернацкого, но он снял шапку и, ни капельки не смущаясь, начал читать все свои стихи подряд.

Когда он замолчал, Полмачев снял очки и начал тщательно протирать их маленьким, с розовой каемочкой, платочком.

– А знаете, это неплохо.

Алексей смутился и опустил глаза.

– Другие-то не так считают…

– Почему? Кто же это?

– Да вы не знаете. Тут в газете один…

– В газете?

– Ну да.

– Кто же?

– Дернацкий. Такой…

Полмачев кивнул.

– Послушайте, а вы мне эти стихи не дадите? Серьезно?

– Это почему? – удивился Алексей и инстинктивно взялся за грудь. – И… и зачем они вам?

– A вот секрет! – засмеялся Полмачев. – Давайте, давайте!..

Потом он встал и протянул Алексею маленькую, очень теплую руку:

– Я здесь каждый вечер брожу. Будет время – приходите. Тогда и стихи верну.

Уже из темноты он услыхал голос Полмачева, относимый сильными порывами ветра:

– А вы кто?

– Я? Рыбак.

– Давно?

– Порядком, – ответил Алексей и, желая избежать дальнейших вопросов, пошел к парку. Улыбаясь в темноте, он вспоминал своего собеседника. Алексею понравился этот человек…

…Вернувшись домой, Полмачев разделся, открыл форточку и сел к шаткому, в прошлом ломберному столику. Чернильницей ему служила пепельница, и это всегда раздражало Полмачева. Он все время собирался купить настоящую, да никак не находил времени сходить на базар.

<Павел Северцев>

В доме шла уборка. Окна были раскрыты настежь, и в комнатах, особенно когда открывалась входная дверь, озорничал душистый весенний ветерок. И такая радость была в воздухе, что люди, шедшие по улицам, улыбались, забыв оставленные в квартирах горести. Деловитые ручьи не слушались дворников и прокладывали себе пути, несмотря на метелки, лопаты и прочие, далеко не романтические атрибуты городского коммунального хозяйства. Окна открывались как-то сразу, и казалось, что дома тоже здороваются с весной.

Влюбленные, позабыв о вечере, с утра ходили по городу, целоваться они почему-то шли на Сивцев Вражек.

В комнате у Павла ветер ворошил бумаги, исписанные наполовину формулами, а наполовину изрисованные деревьями и рожицами. Тетя Саша, шлепая старыми галошами Северцева, мыла пол. Она пыталась протереть тряпкой у него под кроватью – он всегда туда стряхивал пепел, – но мешали чемоданы. «Откуда здесь чемоданы, – удивлялась она, – и тяжелые какие. Уж не бежать ли задумал Пашенька. Вот ведь в кино показывают, как пионеры бегут на границу шпионов ловить». Тетя Саша никак не хотела признавать Павла двадцатилетним студентом университета.

– Галина Сергеевна!

– Ау!

– Подите-ка сюда!

– Иду, Сашенька.

– Галина Сергеевна, вы не ругайтесь только, здесь у Пашеньки вещи какие-то под кроватью.

Вдвоем они подвинули кровать и вытащили два чемодана. Открыли и увидели эскизы. Худенький и слабый Паша все это время рисовал, тайком, чтобы не обидеть отца.

…Северцев сидел в комнате, не зажигая света. Москва была вся в дымке; в домах лукаво перемигивались огни. Северцев думал. «Неужели я был неправ? Нет, пожалуй, все же прав. Нельзя рисовать с детства. В живописи вундеркиндов нет… А Пашка, Пашка! Молодчина какая! А! Все это время рисовал. Хороший мой мальчик…»

Северцев два года назад запретил Павлу рисовать: «Ты хочешь быть обезьяной, что ли? Ну как ты можешь рисовать, ничего не повидав в жизни?»

Конечно, Северцев думал правильно. Как можно заниматься живописью, автоматически повторяя манеру и тему старшего? Сам Северцев пришел к мастерству, к мышлению в живописи, после долгих, порой мучительных исканий. «Пусть пойдет поучится в университет, ничего, ничего. Если в нем живет художник – он им всегда станет», – говорил Северцев Галине Сергеевне.

И вот сейчас он понял, что Павел будет художником. И наверное, большим и интересным.

Северцев подошел к окну. Стемнело. Зажглись фонари. «Ишь, как целуются, черти, – усмехнулся Северцев, глядя на влюбленных у деревца. – И деревцо молоденькое, и они… Гармония… Что-то Пашенька все один. Хотя, может, скрывает».

Тетя Саша приоткрыла дверь в комнату и тихо сказала:

– Пал Палыч, пришел.

– Зови его ко мне.

Вошел Павел. За последнее время он осунулся, на шее взбухли железы, только в глазах искорки веселые. Раньше Северцев не понимал, в чем дело: учится плохо, худой, а – радуется. Сегодня понял. И вспомнив один из рисунков – цветы, лежащие на полу – подумал, что надо будет увезти сына сейчас на дачу.

– Где был, сынка?

– Да в университете, лекции переписывал.

– Скучно, наверное?

Павел недоверчиво посмотрел на отца и нерешительно ответил:

– Нет, почему же…

Северцев засмеялся, подошел к сыну и обнял его за плечи:

– Брось ты свои лекции к черту!

Павел недоумевающе посмотрел на отца:

– Как?

– Брось, говорю, брось!

– А что же мне делать, папочка?

– Рисуй!

– Нет… ты правда?..

– Святая!

Павел подпрыгнул на месте от восторга, кинулся к отцу, схватил его за шею и начал целовать большое, доброе лицо.