Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Дернацкий обвел глазами комнату, припоминая, что нужно с собою взять, встал, одернул пиджак и пошел наверх.

…Вернулся он через час, еще более сердитый, чем утром. В углу, неловко примостившись на краешке стула, сидел паренек в телогрейке.

– Вам кого?

Паренек встал и затоптался на месте, пытаясь разорвать свою кепку.

– Кого вам, отвечайте же! – рявкнул Дернацкий, сердитый после разговора с Полмачевым.

– Я… я сдал, и вы велели…

– Сегодня разве?

– Ну да, товарищ Дернацкий.

«Откуда он знает меня? – подумал Дернацкий и вдруг улыбнулся. – Наверное, читал мой рассказ…»

– Что ж, давайте посмотрим… Давайте.

Дернацкий открыл ящик и вытащил на стол целый ворох бумаг.

– Так, так. Значит, рассказ?

– Нет. Стихи.

– Стихи? Все мы стихами грешили в юности. Дань возрасту, так сказать. Вам сколько?

– Что сколько?

– Лет, естественно…

– Двадцать, – бойко соврал Алексей и в первый раз за сегодняшнее утро улыбнулся, заметив тщательно закрытую редкими волосиками лысину Дернацкого.

– Двадцать, двадцать, двадцать, – повторял завлит, просматривая листы. – А фамилия какая?

– Павлов.

– Куда же я вас задевал, Павлов? – взглянув на Алексея, спросил Дернацкий и снова начал листать бумаги, быстро и ловко, как кассир в сберкассе.

– Вот они! – воскликнул Алексей и почувствовал, как быстро забилось сердце.

– Эти?

– Да.

– Помню, помню, – скороговоркой сказал Дернацкий, хотя стихов этих он и в глаза не видел. Да и вообще, приехав в этот маленький, но союзного значения курортный городок, он считал, что заниматься воспитанием местных талантов – чисто редакторское дело. Сам он, мучаясь и страдая, всю зиму писал несколько злободневных, как ему казалось, рассказов для того, чтобы опубликовать их летом, ко времени отдыха «больших людей».

Он был уверен, что, прочитав его нужные рассказы, им, Дернацким, не могли не заинтересоваться. Да тем более если бы узнали, что он, москвич, добровольно уехал на периферию.

– Ну что ж, хотите начистоту? – спросил он Алексея, бегло пробежав страницу.

– Конечно, – тихо ответил Алексей и снова начал терзать свою кепку.

– Тогда начнем, пожалуй.

Плохо разбирая Алексеев почерк, Дернацкий начал читать:

Яростью брызг в гра…нит с размаха –– Бах!И вдребезгисолонаволна.Искристая, как черт знает!Со всеми, смеясь, играет.

Дернацкий покачал головой и взглянул на смущенного Алексея.

– О чем ты, курортник в шляпе?О дамочке или подагре?Р-раз! И весь парапетКак шторм в ГаграхИ шляпа в соли вся

И вот, пожалуйста –улыбнулся.

– Под Вэвэ работаете, молодой человек?

– Под чего?

– Под Маяковского, – усмехнулся Дернацкий. – Никуда не годится… Ну-с, что дальше?

Рыбак – пьян. Год-то ведь новый!Шатается, как шлюп в шторме.Со злости волна стала лиловой –Рыбак и пьян! Раз его!Рыбак в форме!Вытрезвел сразу.Хоть в море сейчас же.Ну, полакался, товарищ, заразы…

Дернацкого начинали злить эти стихи и этот нелепый, вихрастый парень у входа. Он пожевал губами и продолжал:

Краля стоит – шляпа как улей!Краски – пуды на лице.Волна и ее взяла на прицел.С размаху,с подходцем,Да… что есть силы!– P-раз! И шляпку с собой укатила!Безобразие! Где милиция! Уймитеволновью силу!Ну и волна!..Как с фифи подшутила…

– Да вы что, смеетесь, что ли? – заговорил Дернацкий, отложив листы в сторону. – Ни одной своей мысли. О чем вы пишете? О шляпах? Это что, тени для стиха? Нет, нет, простите, но это бумагомарательство. О волне и о пьяных рыбаках?! Хороши себе герои… Если и остальное, – Дернацкий постучал указательным пальцем по рукописи, – в том же духе, то я и читать не буду. Держите. – И он протянул Алексею синенькие, измятые с краев листочки бумаги.

…Выйдя от Дернацкого, Алексей долго бродил по городу. На набережной – людно. Море – далекое-далекое. Голубое, вспененное. Отец поднял на руки махонькую, весело смеющуюся девчушку, и огромная волна, разбившись о гранит, обрызгала и отца, и дочку. Смеются оба, рады… Алексей грустно усмехнулся, и может быть впервые за все время работы здесь ему стало тяжко от внезапно нахлынувшего чувства одиночества.

Он зашел в маленькое, удивительно уютное кафе. Было что-то особенно трогательное в вешалках, стоявших у входа. Люди сами раздевались и шли к тому углу, где стояла елка, обсыпанная ватой, долженствующей, по-видимому, означать снег.