Некоторые не попадут в ад

Быть может, в тот раз он вдруг признался, что знает: когда шарлатаны в киевских кабинетах соберутся и ближайшими рейсами разлетятся по заготовленным адресам, не оставив даже номера, чтоб позвонить и найти в случае обнаружения забытых вещей, потерянных запонок, детских фотографий в рамочках, вибрирующего на столе, подыхающего без тёплой руки хозяина, на последнем издыхании телефона, — когда все исчезнут, — он, Захарченко, не будет рассматриваться за красной кремлёвской стеной даже в первой дюжине претендентов на временное управление матерью городов русских; откуда-то явятся другие, не тащившие весь этот кровавый воз на себе; и по лицу Бати было видно, что ему, в сущности, всё равно, что он давно готов к подобному, — но только озадачен, отчего политика устроена так бесстыдно.

(Однако степеней бесстыдства мы оба не осознавали.)

Зато я точно помню, что именно в ту ночь Батя сказал:

— Ты в курсе того, что мы задумали?

И я тогда понял, что сказанное мне во дворике возле «Пушкина» не было разводкой, не было очередной дезой, — что они действительно собираются это делать.

Может, надо было в ту ночь его поддержать? Предложить своих людей? Сказать, что один из объектов — возьмём на себя?

…может, всё иначе пошло бы.

Вместо этого я сказал, как мог мягче:

— Бать, ну это невозможно. Мы технически не справимся, мы не успеем. Тут один дом на окраине Троицкого хотели взять — и всё поехало по швам; а ты говоришь про дело, в которое сотни людей будут вовлечены. Ничего не выйдет. Наверное, я чего-то не понимаю. Но то, что я знаю, — не позволяет мне об этом говорить всерьёз.

Он, чуть сощурившись, посматривал на меня. Ничего не отвечал.

* * *

У шлагбаума таможни обнимался с личкой: они на моём «круизёре» домой, в Донецк, ждать скорого, через день-другой, звонка, а я пешочком, вразвалочку, к будочке донецкого таможенника; в общую очередь — но кто-то из работников всякий раз толкал младшего по званию, молча кивая на меня головой, — тот быстро шёл ко мне, просил: «Ваш паспорт, пожалуйста», — забирал документы и на минутку пропадал. Стоявшие рядом со мной переглядывались, но спокойно: пешие очереди были уже не те, что в 14-м году, когда народ покидал республику тысячами, — теперь ехали по делам, имели понимание.

Кто-нибудь обязательно узнавал: «Захар? Спасибо, что ты с нами!»; за годы, проведённые в Донецке, я пожал тысячу рук, — ни один не сказал в лицо или хотя бы в спину: «Что вы тут делаете? Уезжайте домой, я вас не звал!»; в «паутине» — да, писали: «Я дончанин, а ты кто? Вон с моего города, гадина!» — но смотришь в статус, а там какой-нибудь Ганновер обязательно обозначен; буду в Ганновере, любезный, наберу, покажете дорогу на Берлин, как дончанин дончанину.

После донецкой таможни была российская граница, российские пограничники: настороженные, наглядно не жалующие ополченцев. Я могу их понять: с ополченцами они имели множество проблем; юная воюющая страна — постоянно кто-то забывал в походном вещмешке гранату, россыпь патронов, ДШК в багажнике; туда-сюда сновали люди с уголовными сроками, в розыске (алиментщики — самая малая проблема); всех, признавшихся в том, что они ополченцы, обязательно надо было препроводить в отдельный кабинет, где сидел уставший работник важной службы безопасности и задавал всякие грустные вопросы; я пару раз у него был, сразу надоело, — поэтому либо прямо в «круизёре» переодевался в гражданку, либо на выходе поверх формы накидывал чёрный плащ (а то, что штаны — цвета хаки, из окошечка пограничника — всё равно не видно).

Они меня не узнавали в лицо — никогда, ни разу. Я удивлялся. Потом подавал паспорт — фамилия им тоже ничего не говорила. То ли аномальное количество физиономий, мелькающих перед глазами ежедневно, затёрло элементы в распознавателе лиц, то ли в Ростовской области набирали в пограничники людей, от природы чуждых высоким искусствам, и носителей массовой информации избегающих.

— С какой целью посещали Донецкую республику? — холодно, заученно спрашивала пограничница, быстро смерив меня взглядом.

По закону она должна была говорить: с какой целью посещали территорию Украины, — но им надоело выслушивать однотипный ответ: не был я ни на какой Украине, с чего вы взяли, — и долго потом препираться.

— В гости ездил, к друзьям, — беззаботно ответил я.

— Военный? — равнодушно спросила она; они всегда так спрашивали: положено.

— Нет, конечно; гражданский.

— В каком звании? — не меняя тональности, спросила она.

— Майор, — с той же беззаботностью ответил я.

Она чуть заметно кивнула и вернула паспорт. Сколько было в этом движении головы! — ни малейшей бравады по поводу того, что она видит насквозь всех тут идущих, — а только чуть отчуждённая усталость: ясно всё с вами, уйдите, наконец, с глаз моих.

И покатился через границу как колобок, — такси до Ростова, — таксист: «Давненько не возил я ополченцев, как там?». Выслушал рассеянный, с ленцой, ответ; «…а много платят?» — «Ничего не платят», — не поверил, даже обиделся; как будто хотел витаминку, а я ему пластилин: на, пожуй, — сразу сплюнул: «Что ты со мной как с маленьким?»