Некоторые не попадут в ад

За все эти годы ни один ростовский таксист не сбросил ни рубля; завышали цену в два раза — это бывало, а чтоб скинуть рублей сто — нет, увольте.

Самолёт до Москвы, там пересадка, новая таможня, — и вот я за пределами Отечества, в стране, уже пережившей свою гражданскую войну, свою оккупацию, где живут красивые люди и один мой друг, настоявший, чтоб я приехал: я ему был нужен зачем-то; но у меня была своя цель — затащить его в Донецк: Сашка Казак очень просил, и Батя был бы рад его видеть, — так что мы с обоюдной хитрецой приближались друг к другу.

Он был самый известный серб в мире, звали его Эмир.

Мы познакомились, когда уже шла война. Не помню, что я тогда делал в Сербии, — был какой-то короткий заезд, — позвонили от него, попросили его дождаться: «Эмир читал твои книги, хочет видеть тебя». (Потом выяснилось, что читала — жена; но жена — его запасная голова; а он сам ещё не читал тогда). В общем, я ушам не поверил: где я — и где он.

…Мне было лет, наверное, шестнадцать, когда я впервые увидел один его фильм.

В юности иной раз случается незапланированная впечатлительность — обусловленная половым вызреванием, бешенством всех рецепторов, приставучим зрением, собачьим нюхом, лягушачьим настроением, соловьиным запоем; какой-нибудь, скажем, фильм ляжет на душу так, что ходишь и млеешь: «Про меня, это про меня — про меня, который я потом, про все чудеса, что меня ждут, про моё бесконечное будущее»; но через двадцать лет пересмотришь: боже мой, актёры кричат, режиссёр идиот, оператор так многозначителен, что заснул, заверните, наконец, кран вашему весеннему дождю, хватит судьбоносно курить, сделайте простые лица, убейте главную героиню — в смысле, исполнительницу роли главной героини, а главная героиня пусть живёт, пусть родит двойню; да и актриса пусть родит кого-нибудь.

Его фильм — три раза пересматривал, с разницей в двенадцать лет; как раз, чтобы кожа сменилась, старые волосы выпали, а новые не выросли, чтоб всю душевность из меня повымело, чтоб остался занудный, злой переросток, смотрящий каждое новое кино, пытающееся раскачать чувственность, взглядом, направленным куда-то в край экрана: даже не смейте меня тянуть за душу, я вам не рыба, я не поплыву к вам в силки! …А у него, у этого серба, всё время как раз рыба плавала через экран — и я за ней, ничего не поделаешь, послушно следовал всякий раз, — с разницей в двенадцать лет! — ничего не помогало, не было никакого разочарования.

Надо ещё раз глянуть — девять лет осталось до двенадцати; в следующий раз уже без кожи буду смотреть — эту полностью расчешу, без слуха — этот растает, без глаз — эти высохнут; посмотрим, какой получится эффект; кажется, тот же самый.

Серб показывал нежнейший абсурд жизни — который и есть сама жизнь, обыденная и обыкновенная; никакой пародийности, ни малейшей, — только нежность и оправдание; это как если бы Лев Толстой родился в Одессе — и не оставил её привычек, это как если бы Фёдор Достоевский был цыганом и кочевал, — что-то такое, что-то такое.

Каждый третий его фильм был о гражданской войне; я никогда не мог разобраться, кто там и с кем воюет, — на лицо все одинаковые, прислушивался к фамилиям — тоже чёрт ногу сломит: окончание на — авич, — евич, — ошич у всех; это как здесь, в Донецке, пытаться понять, кто против кого: — енко и — ский против — ванов и — енин? — да ну, прекратите; у нас в батальоне — наугад выхватил — окончания фамилий: — еник, — раф, — штоп, — идзе, — анян, а на — енко вообще каждый второй.

Наряду с чехами, французами, итальянцами, представителями всех бывших республик, — среди ополчей было особенно много сербов. У нас в бате — имелись свои: улыбчивые, бесстрашные, хитрованы.

В фильмах Эмира царила несусветная кутерьма, всё время играла музыка, взлетали куры, ржали лошади, лаяли собаки, кричали ослы, — люди делили то ли землю, то ли веру, то ли прошлое, то ли будущее, — и, спасибо автору, никто не задавался вопросом: «За что воюете, люди? — всё общее!» — это мы знаем, этому учить не надо: всё общее, но я со своей любовью обитаю здесь и стою где стоял, — если всё общее, отдай мне свою правоту, — для начала только свою правоту мне отдай. Пусть у нас будет общая правота — моя. Что, сразу «нет»? Как же так?

…Мне позвонили тогда, в самый первый раз, говорят: приезжайте в такой-то ресторан к такому-то времени, там будет накрыто, — я говорю: да, да, буду.

Положил трубку и вспомнил, что уже обещал своим новым сербским товарищам, таким же дворнягам, как и я, — быть у них, и они трижды переспросили: а не соврёшь? а точно приедешь? — конечно, не совру, конечно, приеду, — я же русский. (Русские — это которые делают то, что просили, — но делают с прикидкой на глазок, примерно, и в какой-то своей последовательности; например, год спустя.)

Как быть? — думал некоторое время; потом махнул рукой: явлюсь в указанное людьми Эмира место — а там разрулим, договоримся, решим.