Некоторые не попадут в ад

Недолго думая я объявил об этом вслух, — кажется, мы не просидели тут и двадцати минут, дольше ехали сюда; меня моляще ухватил за рукав кто-то из моих дворняжьих товарищей — зашептал на ухо: «Эмир рассказывает о своём детстве, о своей юности, о своих драках, — мы никогда его не видели таким, он никогда про это не говорил… Ты понимаешь, что происходит? Не уезжай, брат! Он же ради тебя всё!..» — «…не, я поеду!» — мотнул я головой.

Мы обнялись с Эмиром.

Эмир остался с моими дворнягами в Бутово, или где там. Я не человек, я праздник — я устроил, чтоб всем было хорошо.

И что вы думаете? — он даже не обиделся: по крайней мере, мне так представляется.

Так и пошло: виделись то там, то здесь, я выпивал, он чаще всего нет; зачем я ему был нужен, представления не имею, — мы даже душевных разговоров никогда не вели (наверное, ему хватило первого раза), и умных не вели: чтоб я как-то обогатил его, боже мой, мир? Садились рядом, перекидывались какими-то мало что значащими фразами, смеялись иногда, гуляли где-то, — со стороны могло бы показаться, что мы просто дружим с детства — и нам уже ничего не надо обсуждать; в моём случае так оно и было — но в его?..

Я ведь как представлял: встречаются две глыбы, две эпохи, две судьбы, — один другому говорит: что, старик, переберём, пересмотрим нашу утварь — коллизии, аллюзии, диссонансы, неологизмы, — потрясём копилками: может, выпадет какая редкая монетка у тебя, может, у меня, — обменяемся, пригодится. И трясут копилками — отвернувшись от людей, загородившись сомкнутыми плечами, — скряги, старые коряги, косятся, что у кого выпало, чтоб жадными пальцами схватить, — сначала на зуб попробовать, потом к свету поднять: ай, хороша находка, даришь? — дарю, старик! — ай, спасибо, не зря повидались, дай обниму, поцелую, — я тебя три раза поцелую, и я тебя три; всего шесть.

Не, ничё такого.

Разве что девок не обсуждали; а так — если б мы в поддавки играли, приговаривая: «Вот ты чёрт сербский!» — «Вот ты русская кочерга!», — интеллектуального блеска в таком времяпрепровождении было бы много больше, чем в иных наших беседах.

— Эмир, а тебе не надоело это?

— Что?

— Всё.

— А тебе?

— Я первый спросил.

— Я первый переспросил.

И так на любую тему.

В другой раз он закатился в столицу нашей родины — чтоб помузицировать со своей забубённой командой и провести встречи на пафосе с благоухающими людьми. Мне в подобное общество и близко не было хода до сих пор, — я и не ходил, — но тут меня вызвонил, вызволил, выманил его первейший, добрейший импресарио, — чтоб я оказался рядом с Эмиром в его приезд. А у меня уже был свой батальон — может, месяца четыре, но был, и уже «трёхсотых» было в батальоне на половину больничной палаты. Но поехал; махнул рукой Томичу, Арабу, личке: «Буду послезавтра, подарки привезу», — и сгинул.

Давайте сейчас я честно себя спрошу: «Мне льстило, что звали?» — честно и отвечу: да нет, не льстило, я не ищу дружбы со знаменитостями; я многие месяцы прожил, каждый вечер разговаривая то с Графом, то с Арабом, то с Шаманом, — лучше и вообразить невозможно. Но сам Эмир мне нравился — исключительный случай, когда человек ростом со свои работы, а не мельче, ниже, нелепей их.

Помню: его команда сидит и мирно пьёт пиво, шампанское, вино — всё завезённое, согласно райдеру или просто так, в знак уважения принимающей стороной, — в гомерических количествах; все делают вид, что ничего такого не происходит, — хотя у Эмира уже должен начаться концерт, а он ещё даже не выезжал из гостиницы, — дело в том, что наш император вручал ему орден за дружбу народов (на самом деле честное название ордена: за дружбу с русским народом, — а остальные, если хочется им, пусть перегрызутся; что нам за дело до их дружбы между собой, если они с нами не дружат).

Не помню уже кто, но кто-то ко мне подходит, говорит: «Ты можешь его забрать из гостиницы?» — «Я?» — «Ну да, ты, а то всё сорвётся!» — «А ему звонили?» — «Звонили, конечно, — тысячу раз. Он выключил телефоны в номере…»

(Своего телефона у него никогда не было. Я знал за ним эту привычку и немного завидовал. Тоже к такому приду однажды.)

«Так вот же целая его команда, — говорю, — помощники, собратья, сердечные наперсники!» — мне в ответ: «Ты что. Никто не поедет к нему».

Прозвучало как: в сербском народе вообще нет склонности к самоубийству.

Сели в красную машину, — запомнил, что красная, потому что уже выпил вина с командой Эмира, был разгорячённый, на улицу вышел, как и пил — в рубашке, в пиджаке, распахнутый, — была зима, было холодно, — и я остро увидел: иду распахнутый, а на красную машину падает медленный снег: всё красиво — машина, эпоха, пиджак, снег, белое на красном.